Page 372 - Архипелаг ГУЛаг

Мы только что пережили один из высоких часов своей жизни— один час переезда сюда
с Красной Пресни—то, что называется ближний этап. Хотя везли нас со скорченными
ногами в кузовах, но нашими были — весь воздух, вся скорость, все краски. О, забытая
яркость мира! — трамваи — красные, троллейбусы— голубые, толпа— в белом и
пёстром, — да видят ли они сами, давясь при посадке, эти краски? А ещё почему–то сегодня
все дома и столбы украшены флагами и флажками, какой–то неожиданный праздник— 14
августа, совпавший с праздником нашего освобождения из тюрьмы. (В этот день объявлено о
капитуляции Японии, конце семидневной войны.) На Волоколамском шоссе вихри запахов
скошенного сена и предвечерняя свежесть лугов обвевали наши стриженые головы. Этот
луговой ветер — кто может вбирать жаднее арестантов? Неподдельная зелень слепила глаза,
привыкшие к серому, к серому. Мы с Гаммеровым и Ингалом вместе попали на этап, сидели
рядом, и нам казалось—мы едем на весёлую дачу. Концом такого обворожительного пути не
могло быть ничто мрачное.
И вот мы спрыгиваем из кузовов, разминаем затекшие ноги и спины и оглядываемся.
Зона Нового Иерусалима нравится нам, она даже премиленькая: она окружена не сплошным
забором, а только переплетенной колючей проволокой, и во все стороны видна холмистая,
живая, деревенская и дачная, звенигородская земля. И мы — как будто часть этого весёлого
окружения, мы видим эту землю так же, как те, кто приезжает сюда отдыхать и
наслаждаться, даже видим её объёмней (наши глаза привыкли к плоским стенам, плоским
нарам, неглубоким камерам), даже видим сочней: поблекшая к августу зелень нас слепит, а
может быть, так сочно потому, что солнце при закате.
— Так вы — фашисты? Вы все — фашисты? — с надеждой спрашивают нас
подходящие зэки. И, утвердившись, что — да, фашисты, — тотчас убегают, уходят. Больше
ничем мы не интересны им.
(Мы уже знаем, что «фашисты»— это кличка для Пятьдесят Восьмой, введенная
зоркими блатными и очень одобренная начальством: когда–то хорошо звали «каэрами»,
потом это завяло, а нужно меткое клеймо.)
После быстрой езды в свежем воздухе нам здесь как будто теплее и оттого ещё уютнее.
Мы ещё оглядываемся на маленькую зону с её двухэтажным каменным мужским корпусом,
деревянным с мезонином — женским, и совсем деревенскими сараюшками–развалюшками
подсобных служб; потом на длинные чёрные тени от деревьев и зданий, которые уже
ложатся везде по полям; на высокую трубу кирпичного завода, на уже зажигающиеся окна
двух его корпусов.
— А что? Здесь неплохо… как будто… — говорим мы между собой, стараясь убедить
друг друга и себя.
Один паренёк с тем остронастороженным недоброжелательным выражением, которое
мы уже начинаем замечать не у него одного, задержался подле нас дольше, с интересом
рассматривая фашистов. Чёрная затасканная кепка была косо надвинута ему на лоб, руки он
держал в карманах и так стоял, слушая нашу болтовню.
— Н–неплохо! — встряхнуло ему грудь. Кривя губы, он ещё раз презрительно
осмотрел нас и отпечатал: —Со–са–ловка!.. За–гнётесь!
И, сплюнув нам под ноги, ушёл. Невыносимо ему было ещё дальше слушать таких
дураков. Наши сердца упали.
Первая ночь в лагере!.. Вы уже несётесь, несётесь по скользкому гладкому вниз,
вниз, — и где–то есть ещё спасительный выступ, за который надо уцепиться, но вы не знаете,
где он. В вас ожило всё, что было худшего в вашем воспитании: всё недоверчивое, мрачное,
цепкое, жестокое, привитое голодными очередями, открытой несправедливостью сильных.
Это худшее ещё взбудоражено, ещё перемучено в вас опережающими слухами о лагерях:
только не попадите на «общие»! волчий лагерный мир! здесь загрызают живьём! здесь
затаптывают споткнувшегося! только не попадите на общие! Но как не попасть?
Куда бросаться? Что–то надо датъ\ Кому–то надо дать! Но что именно? Но кому? Но
как это делается?