Page 377 - Архипелаг ГУЛаг

было прийти и посмеяться вместе с ним, что вот назначил меня директор на должность
промежуточной гавкалки, а я — ничего не понимаю. Но офицерское воспитание не
дозволяло мне так. И я пытался держаться с ним строго и добиваться повиновения, хотя не
только я и не только он, но и вся бригада видела, что я — такой же пришлёпка, как
инструктор из райкома при посевной. Баринова же сердило, что над ним поставили попку, и
он не раз остроумно разыгрывал меня перед бригадой. Обо всём, что я считал нужным
делать, он тотчас же доказывал мне, что нельзя. Напротив, громко крича «мастер!
мастер!» — то и дело звал меня в разные концы карьера и просил указаний: как снимать
старый и прокладывать новый рельсовый путь; как закрепить на оси соскочившее колесо;
или будто бы лебёдка отказала, не тянет, и что делать теперь; или куда нести точить
затупившиеся лопаты. Перед его насмешками день ото дня слабея в своём командном
порыве, я уже доволен бывал, если он с утра велел ребятам копать (это бывало не всегда) и
не тревожил меня досадными вопросами.
Тогда я тихо отходил и прятался от своих подчинённых и от своих начальников за
высокие кучи отваленного грунта, садился на землю и замирал. В оцепенении был мой дух
от нескольких первых лагерных дней. О, это не тюрьма! Тюрьмы— крылья. Тюрьмы—
коробы мыслей. Голодать и спорить в тюрьме— весело и легко. А вот попробуй здесь —
десять лет голодать, работать и молчать, — вот это попробуй! Железная гусеница уже
втягивала меня на пережёв. Беспомощный, я не знал — как, а хотелось откатиться в
сторонку. Отдышаться. Очнуться. Поднять голову и увидеть: вон, за колючей проволокой,
через ложок— высотка. На ней маленькая деревня — домов десять. Всходящее солнце
озаряет её мирными лучами. Так рядом с нами — и совсем же не лагерь! (Впрочем, тоже
лагерь, но об этом забываешь.) Движения там подолгу не бывает, потом пройдёт баба с
ведром, пробежит маленький ребятёнок через лебеду на улице. Запоёт петух, промычит
корова— всё отчётливо слышно нам на карьере. Тявкнет дворняжка— что за милый

голос! — это не конвойный пёс! 278
И от каждого тамошнего звука и от самой неподвижности деревни струится мне в душу
заветный покой. И я твёрдо знаю — сказали бы мне сейчас: вот тебе свобода! Но до самой
смерти живи в этой деревне! Откажись от городов и от мира всего, от твоих залётных
желаний, от твоих убеждений, от истины — ото всего откажись и живи в этой деревне (но не
колхозником!), каждое утро смотри на солнышко и слушай петухов. Согласен? — О, не
только согласен, но, Господи, пошли мне такую жизнь! Я чувствую, что лагеря мне не
выдержать.
С другой стороны завода, не видимой мне сейчас, гремит по ржевской дороге
пассажирский поезд. В карьере кричат: «Придурочный!» Каждый поезд здесь известен, по
ним отсчитывают время. «Придурочный» — это без четверти девять, а в девять отдельно, вне
смен, доведут на завод из лагеря придурков — конторских и начальников. Самый любимый
из поездов— в половине второго, «Кормилец», после него мы вскоре идём на съём и на обед.
Вместе с придурками, а иногда, если сердце занывает о работе, то и раньше,
спецконвоем, выводят на работу и мою на–чальницу–зэчку Ольгу Петровну Матронину. Я
вздыхаю, выхожу из укрытия и иду вдоль рельсового пути на завод мокрого прессования —
докладываться.
Весь кирпичный завод это — два завода, мокрого и сухого прессования. Наш карьер
обслуживает только мокрое прессование, и начальница мокрого прессования— Матронина,
инженер–силикатчик. Какой она инженер — не знаю, но суетлива и упряма. Она— из тех
непоколебимо–благонамеренных, которых я уже немного встречал в камерах (их и
вообще — немного), но на чьей горней высоте не удержался. По литерной статье ЧС, как
член семьи расстрелянного, она получила 8 лет через ОСО и вот теперь досиживает

278 Когда обсуждаются конвенции о всеобщем разоружении, меня всегда волнует: ведь в перечнях
запрещаемого оружия никто не указывает охранных овчарок. А людям от них больше нежитья, чем от ракет.