Page 415 - Архипелаг ГУЛаг

истошным криком: «Немцы! Achtung! Я— ваш бог! Пойте мне!» (Полусонные испуганные
немцы, приподнявшись на нарах, начинали ему петь «Лили Марлен».) — А что за люди
должны быть те бухгалтеры, которые отпустили Лощилина 301 на волю поздней осенью в
одной рубашке? Тот сапожник в Бу–реполоме, который без зазрения взял у голодного Анса
Берн–штейна новые армейские сапоги за пайку хлеба?
Когда они на своём крылечке дружно покуривают, толкуя о лагерных делах, трудно
представить, кто только среди них не сошёлся!
Правда, кое–что в своё оправдание (объяснение) могут высказать и они. Вот И.Ф.
Липай пишет страстное письмо:
«Паёк заключённого обкрадывали самым нахальным и безжалостным образом везде,
всюду и со всех сторон. Воровство придурков лично для себя— это мелкое воровство. А те
придурки, которые решались на более крупное воровство, были к этому вынуждены.
Работники Управления — и вольнонаёмные и заключённые, особенно в военное время,
выжимали лапу с работников отделений, а работники отделений — с работников лагпунктов,
а последние— с каптёрок и кухонь за счёт пайка зэков. Самые страшные акулы были не
придурки, а вольнонаёмные начальники (Курагин, Пойсуйшапка, Игнат–ченко из
СевДвинлага), они не воровали, а «брали» из каптёрок, и не килограммами, а мешками и
бочками. И опять же не только для себя, они должны были делиться. А заключённые
придурки всё это как–то должны были оформлять и покрывать. А кто этого делать не
хотел — их не только выгоняли с занимаемой должности, а отправляли на штрафной и
режимный лагпункт. И таким образом состав придурков по воле начальства просеивался и
комплектовался из трусов, боявшихся физических работ, проходимцев и жуликов. И если
судили, то опять–таки каптёров и бухгалтеров, а начальники оставались в стороне: они ведь
расписок не оставляли. Показания каптёров на начальников следователи считали
провокацией». Картина довольно вертикальная…
Одна хорошо мне известная, предельно честная женщина Наталья Мильевна Аничкова
попала как–то волею судеб заведовать лагерной пекарней. При самом начале она установила,
что тут принято из выпекаемого хлеба (пайкового хлеба заключённых) сколько–то
ежедневно (и без всяких, конечно, документов) отправлять за зону, за что пекаря получали из
вольного ларька немного варенья и масла. Она запретила этот порядок, не выпустила хлеба
за зону — и тут же хлеб стал выходить недопеченный, с закалом, потом опоздала выпечка
(это от пекарей), потом со склада стали задерживать муку, начальник ОЛПа (он–то больше
всех получал!) отказывался дать лошадь на отвозку–привозку. Сколько–то дней Аничкова
боролась, потом сдалась — и сразу восстановилась плавная работа.
Если зонный придурок сумел не прикоснуться к этому всеобщему воровству, то всё
равно почти невозможно ему удержаться от пользования своим преимущественным
положением для получения других благ — ОП вне очереди, больничного питания, лучшей
одежды, белья, лучших мест в бараке. Яне знаю, не представляю, где тот святой придурок,
который так–таки ничегошеньки–ничего не ухватил для себя изо всех этих рассыпанных
благ? Да его б соседние придурки забоялись, они б его выжили! Каждый хоть косвенно, хоть
опосредствованно, хоть даже почти не ведая— но пользовался, а значит, в чём–то и жил за
счёт работяг.
Трудно, трудно зонному придурку иметь неомрачённую совесть.
А ещё ведь вопрос — и о средствах, какими он своего места добился. Тут редко бывает
неоспоримость специальности, как у врача (или как у многих производственных придурков).
Бесспорный путь — инвалидность. Но нередко покровительство кума. Конечно, бывают пути
как будто нейтральные: устраиваются люди по старому тюремному знакомству; или по
групповой коллективной выручке (чаще национальной, некоторые малые нации удачливы в
этом и обычно плотнятся на придурочьих местах; так же и коммунисты негласно выручают

301 Об его удивительной (или слишком обычной) судьбе — Часть Четвёртая, глава 4.