Page 417 - Архипелаг ГУЛаг

спаслось на Архипелаге этой стезёй! Но каждый раз я не решался — не из–за внешнего даже
экзамена (зная медицину в пределах грамотного человека да ещё по верхам латынь,
как–нибудь бы я раскинул чернуху), а страшно было представить, как уколы делать, не
умея. Если б оставались в медицине только порошки, микстуры, компрессы да банки, — я бы
решился.
После опыта Нового Иерусалима усвоив, что быть командиром производства— занятие
гнусное, я при перегоне меня в следующий лагерь, на Калужскую заставу, в саму Москву, —
с порога же, прямо на вахте, соврал, что я нормировщик (слово это я в лагере услышал
впервые; сном и духом ещё не знал, что такое нормирование, но надеялся, что по
математической части).
Почему пришлось врать именно на вахте и на пороге — потому что начальник участка
младший лейтенант Невежин, высокого роста хмурый горбун, несмотря на ночной час
пришёл опросить новый этап прямо на вахту: ему к утру же надо было решить, кого куда,
такой был деловой. Исподлобным взглядом оценил он моё галифе, заправленное в сапоги,
длиннополую шинель, лицо моё с прямодышащей готовностью тянуть службу, спросил о
нормировании (мне казалось — я ловко ответил, потом–то понял, что разоблачил меня
Невежин с двух слов) — и уже с утра я за зону не вышел — значит, одержал победу. Прошло
два дня, и назначил он меня… не нормировщиком, нет, хватай выше! — «заведующим
производством», то есть старше нарядчика и начальником всех бригадиров! Попал я из
хомута да в ярмо. Прежде меня тут не было и должности такой. До чего ж верным псом я,
значит, выглядел. А ещё б какого из меня Невежин вылепил!
Но опять моя карьера сорвалась, Бог берёг: на той же неделе Невежина сняли за
воровство стройматериалов. Это был очень сильный человек, со взглядом почти
гипнотическим, и даже не нуждался он голоса повышать, строй слушал его замерев. И по
возрасту (за пятьдесят), и по лагерному опыту, и по жестокости быть бы ему давно в
генералах НКВД, да, говорили, он и был уже подполковником, однако не мог одолеть
страсти воровать. Под суд его никогда не отдавали как своего, а только снимали на время с
должности и каждый раз снижали звание. Но вот и на младшем лейтенанте он не
удержался. — Заменивший его лейтенант Миронов не имел воспитательного терпения, а сам
я и в голову взять не мог, что из меня хотят молота дробящего. Во всём Миронов оказался
мной недоволен и даже энергичные мои докладные отталкивал с досадой:
— Ты и писать толком не умеешь, стиль у тебя корявый. — И протягивал мне
докладную десятника Павлова. — Вот пишет человек:
«При анализации отдельных фактов понижения выполнения плана является:
1) недостаточное количество стройматериалов;
2) за неполным снабжением инструментом бригад;
3) о недостаточной организации работ со стороны техперсонала;
4) а также не соблюдается техника безопасности».
Ценность стиля была та, что во всём оказывалось виновато производственное
начальство и ни в чём — лагерное.
Впрочем, изустно этот Павлов, бывший танкист (в шлеме и ходил), объяснялся так же:
— Если вы понимаете о любви, то докажите мне, что такое любовь. — (Он рассуждал о
предмете знакомом: его дружно хвалили женщины, побывавшие с ним в близости, в лагере
это не очень скрывается.)
На вторую неделю меня с позором изгнали на общие, а вместо меня назначили того же
Васю Павлова. Так как я с ним за место не боролся, снятию своему не сопротивлялся, то и он
послал меня не землекопом, а в бригаду маляров.
Вся эта короткая история моего главенства закрепилась, однако, для меня бытовой
выгодой: как завпроизводством я помещён был в особую комнату придурков, одну из двух
привилегированных комнат в лагере. А Павлов уже жил в другой такой комнате, и когда я
был разжалован, то не оказалось достойного претендента на мою койку, и я на несколько
месяцев остался там жить.