Page 416 - Архипелаг ГУЛаг

друг друга).
А ещё вопрос: когда возвысился — как вёл себя относительно прочих, относительно
серой скотинки? Сколько здесь бывает надменности, сколько грубости, сколько
забывчивости, что все мы — туземцы и преходяща наша сила.
И наконец вопрос самый высокий: если ничем ты не был дурён для арестантской
братии — то был ли хоть чем–нибудь полезен? своё положение направил ли ты хоть раз,
чтоб отстоять общее благо — или только одно своё всегда?
К придуркам производственным никак не справедливо было бы относить упрёки
«объедают», «сидят на шее»: не оплачен труд работяг, да, но не потому, что придурков
кормит, труд придурков тоже не оплачен — всё идёт в ту же прорву. А остальные
нравственные сомнения остаются: и почти неизбежность пользоваться бытовыми
поблажками; и не всегда чистые пути устройства; и заносчивость. И всё тот же вопрос на
вершине: что ты сделал для общего блага? хоть что–нибудь? хоть когда–нибудь?
А ведь были, были, кто может, подобно Василию Власову, вспомнить о своих
проделках в пользу всеобщего блага. Да таких светлоголовых умников, обходивших
лагерный произвол, помогавших устроить общую жизнь так, чтоб не всем умереть, чтоб
обмануть и трест, и лагерь, таких героев Архипелага, понимавших свою должность не как
кормление своей персоны, а как тяготу и долг перед арестантской скотинкой, — таких и
«придурками» не извернётся язык назвать. И больше всего таких было среди инженеров.
И — слава им!
А остальным славы нет. На пьедестал возводить— нечего. И превозноситься нечем
перед Иваном Денисовичем, что избежал низкой рабской работы и не клал кирпичей в поте
лица. И даже бы не стоило строить доказательств, что нас, умствен–ников, когда мы на
общих работах, постигает двойной расход энергии: на саму работу и ещё на психическое
сгорание, на размышления–переживания, которых нельзя остановить; и по–тому–де это
справедливо: нам избегать общих работ, а вкалывают пусть натуры грубые. (Ещё неизвестно:
двойной ли у нас расход энергии.)
Да, чтоб отказаться от всякого «устройства» в лагере и дать силам тяжести произвольно
потянуть тебя на дно, — нужна очень устоявшаяся душа, очень просветлённое сознание,
большая часть отбытого срока да ещё, наверно, и посылки из дому— а то ведь прямое
самоубийство.
Как говорит благодарно–виновно старый лагерник Дмитрий Сергеевич Лихачёв: если я
сегодня жив— значит, вместо меня кого–то расстреляли в ту ночь по списку; если я сегодня
жив — значит, кто–то вместо меня задохнулся в нижнем трюме; если я сегодня жив —
значит, мне достались те лишние двести граммов хлеба, которых не хватило умершему.
Это всё написано — не к попрёку. В этой книге уже принято и будет продолжено до
конца: всех страдавших, всех зажатых, всех, поставленных перед жестоким выбором, лучше
оправдать, чем обвинить. Вернее будет — оправдать.
Но, прощая себе этот выбор между гибелью и спасением, — не бросай же, забывчивый,
камнем в того, кому выбирать досталось ещё лише. Такие тоже в этой книге уже
встречались. И ещё встретятся.

* * *

Архипелаг— это мир без дипломов, мир, где аттестуются саморассказом. Зэку не
положено иметь никаких документов, в том числе и об образовании. Приезжая на новый
лагпункт, ты изобретаешь: за кого бы себя на этот раз выдать?
В лагере выгодно быть фельдшером, парикмахером, баянистом, — я не смею
перечислять выше. Не пропадёшь, если ты жестянщик, стекольщик, автомеханик. Но горе
тебе, если ты генетик или не дай Бог философ, если ты языковед или искусствовед — ты
погиб! Ты дашь дубаря на общих работах через две недели.
Не раз мечтал я объявить себя фельдшером. Сколько литераторов, сколько филологов