Page 420 - Архипелаг ГУЛаг

был он раньше, глава закупочной миссии, вестник Советов на Западе? Лощёный белолицый
непробиваемый сфинкс, символ «Новой России», как понимали на Западе. А что если прийти
к нему с каким–нибудь прошением? с прошением просунуть голову в его кабинет? Ведь как
гаркнет! ведь прищемит! Многое было бы понятно, если бы происходил он из
потомственной военной семьи, — но нет. Эти Гималаи самоуверенности усвоены советским
генералом первого поколения. Ведь в Гражданскую войну в Красной армии он, наверно, был
паренёк в лапоточках, он ещё подписываться не умел. Откуда ж это так быстро?.. Всегда в
избранной среде — даже в поезде, даже на курорте, всегда между своими, за железными
воротами, по пропускам.
А те, другие? Скорее ведь похожи на него, чем непохожи. И что будет, если истина
«сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам» заденет их особняки, чины и
заграничные командировки? Да ведь за чертёж треугольника будут отру–бливать голову!
Треугольные фронтоны с домов будут сшибать! Издадут декрет измерять углы только в
радианах!
А в другой раз думаю: а из меня? А почему бы из меня за двадцать лет не сделали
такого генерала? Вполне бы.
И ещё я присматриваюсь: Александр Иваныч совсем не дурной человек. Читая Гоголя,
он добросердечно смеётся. Он и нас рассмешит, если в хорошем настроении. У него усмешка
умная. Если б я захотел взрастить в себе ненависть к нему— вот когда лежим мы рядом на
койках, — я б не мог. Нет, не закрыто ему стать вполне хорошим человеком. Но —
перестрадав. Перестрадав.
Павел Николаевич Зиновьев тоже не ходил в лагерную столовую и тоже хотел
наладить, чтоб ему привозили обед в термосе. Отстать от Беляева, оказаться ниже — был ему
нож острый. Но обстоятельства сильней: у Беляева не было конфискации имущества, у
Зиновьева же частичная была. Деньги, сбережения— это у него всё, видимо, отгребли, а
осталась только богатая хорошая квартира. Зато ж и рассказывал он нам об этой квартире! —
часто, подолгу, смакуя каждую подробность ванной, понимая, какое и у нас наслаждение
должен вызвать его рассказ. У него даже был афоризм: с сорока лет человек столького стоит
какова у него квартира! (Всё это он рассказывал в отсутствие Беляева, потому что тот и
слушать бы не стал, тот бы сам взялся рассказывать, только не о квартире, ибо считал себя
интеллектуалом, а хотя бы о Судане снова.) Но, как говорил Павел Николаевич, жена больна,
а дочь вынуждена работать — возить термос некому. Впрочем, и передачи по воскресеньям
ему привозили очень скромные. С гордостью оскудевшего дворянина вынужден был он
нести своё положение. В столовую он всё–таки не ходил, презирая тамошнюю грязь и
окружение чавкающей черни, но и баланду и кашу велел Прохорову носить сюда, в комнату,
и здесь на плитке разогревал. Охотно бы обрезал он и пайку с шести сторон, но другого
хлеба у него не было, и он ограничивался тем, что терпеливо держал пайку над плиткой, по
всем её шести граням прожаривая микробов, занесенных руками хлебореза и Прохорова. Он
не ходил в столовую и даже иногда мог отказаться от баланды, но вот шляхетской гордости
удержаться от мягкого попрошайничества здесь, в комнате, ему не хватало: «Нельзя ли
маленький кусочек попробовать? Давно я этого не ел…»
Он вообще был преувеличенно мягок и вежлив, пока ничто его не царапало. Его
вежливость была особенно заметна рядом с ненужными резкостями Беляева. Замкнутый
внутренне, замкнутый внешне, с неторопливым прожёвыванием, с осторожностью в
поступках, — он был подлинный человек в футляре по Чехову, настолько верно, что
остального можно и не описывать, всё как у Чехова, только не школьный учитель, а генерал
МВД. Невозможно было на мгновение занять электроплитку в те минуты, которые рассчитал
для себя Павел Николаевич: под его змеиным взглядом вы сейчас же сдёргивали свой
котелок, а если б нет—он тут же б и выговорил. На долгие воскресные дневные проверки во
дворе я пытался выходить с книгой (подальше держась от литературы, всегда— с физикой),
прятался за спинами и читал. О, какие мучения доставляло Павлу Николаевичу такое
нарушение дисциплины! — ведь я читал в строю, в священном строю! ведь я этим