Page 412 - Архипелаг ГУЛаг

Да ведь хоть—платных! да ведь хоть оставила «по специальности» работать! А если на
общие? на лесоповал? и— бесплатно! и— бесхлебно!.. Правда, врачей снимали на общие
редко: они лечили ведь и семьи начальников. Ауж «юристов, священников, поэтов и людей
науки» сгнаивали только на общих, в придурках им делать было нечего.
Особое положение в лагере занимают бригадиры. Они по–лагерному не считаются
придурками, но и работягами их не назовёшь. И поэтому тоже относятся к ним рассуждения
этой главы.

* * *

Как в бою, в лагерной жизни бывает некогда рассуждать: подворачивается должность
придурка — и её хватаешь.
Но прошли годы и десятилетия, мы выжили, наши сотоварищи погибли. Изумлённым
вольняшкам и равнодушным наследникам мы начинаем понемногу приоткрывать наш
тамошний мир, почти не имеющий в себе ничего человеческого, — и при свете человеческой
совести должны его оценить.
И один из главных моральных вопросов здесь — о придурках.
Выбирая героя лагерной повести, я взял работягу, не мог взять никого другого, ибо
только ему видны истинные соотношения лагеря (как только солдат пехоты может взвесить
всю гирю войны, — но почему–то мемуары пишет не он). Этот выбор героя и некоторые
резкие высказывания в повести озадачили и оскорбили иных бывших придурков, — а
выжили, как я уже сказал, на девять десятых именно придурки. Тут появились и «записки
придурка» (Дьяков — «Записки о пережитом»), самодовольно утверждавшие изворотливость
по самоустраиванию, хитрость выжить во что бы то ни стало. (Именно такая книга и должна
была появиться ещё раньше моей.)
В те короткие месяцы, когда казалось возможным порассуждать, вспыхнула некоторая
дискуссия о придурках, некоторая общая постановка вопроса о моральности положения
придурка в лагере. Но никакой информации у нас не дают просветиться насквозь, никакой
дискуссии — обойти действительно все грани предмета. Всё это непременно подавляется в
самом начале, чтоб луч не упал на нагое тело правды, всё это сваливается в одну
бесформенную многолетнюю груду и изнывает там десятилетиями, пока к болванкам
ржавым из этого хлама будет потерян и всякий интерес, и пути разбора. Так и дискуссию о
придурках притушили в самом начале, и она ушла из журнальных статей в частные письма.
А различение между придурком и работягой в лагере (впрочем, не более резкое, чем та
разность, которая существовала в действительности) должно было быть сделано, и очень
хорошо, что сделано при зарождении лагерной темы. Но в подцензурной статье
В.Лакшина 298 получился некоторый перехлёст в выражениях о лагерном труде (как бы в
прославление этого самого, заменившего машины и сотворившего нас из обезьяны), и на
общее верное направление статьи, а заодно отчасти и на мою повесть, был встречный
всплеск негодования — и бывших придурков, и их никогда не сидевших интеллигентных
друзей: так что же, прославляется рабский труд («сцена кладки» в «Иване Денисовиче»)?!
Так что же — «добывай хлеб свой в поте лица», то есть то и делай, что хочет гулаговское
начальство? К мы именно тем и гордимся, что уклонились от труда, не влачили его.
Отвечая сейчас на эти возражения, вздыхаю, что не скоро их прочтут.
По–моему, неблагородно со стороны интеллигента гордиться, что он, видите ли, не
унизился до рабского физического труда, так как сумел пойти на канцелярскую работу. В
этом положении русские интеллигенты прошлого века разрешали бы себе гордиться только
тогда, если бы они при этом освободили от рабского труда и младшего брата. Ведь этого
выхода — устроиться на канцелярскую работу — у Ивана Денисовича не было! Как же нам

298 В.Лакшин. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир, 1964, №1.