Page 457 - Архипелаг ГУЛаг

акт борьбы с режимом, дезорганизация МВД, а значит, и подрыв советской власти. Кроме
того, у ортодокса всегда странствуют в высших инстанциях две–три просьбы о помиловании,
а побег мог бы быть истолкован там наверху как нетерпение, как даже недоверие к высшим
инстанциям.
Да и не нуждались благомыслящие в «свободе вообще» — в людской, птичьей свободе.
Всякая истина конкретна— и свобода им была нужна только из рук государства, законная, с
печатью, с возвратом их доарестного положения и преимуществ, — а без этого зачем и
свобода?
Ну а уж если сами они в побег не шли — тем более они осуждали и все чужие побеги
как чистый подрыв системы МВД и хозяйственного строительства.
А если побеги так вредны, то, вероятно, гражданским долгом благонамеренного
коммуниста является, когда он узнал, — донести товарищу оперуполномоченному?
Логично?
А ведь среди них были и когдатошние подпольщики, и смелые люди Гражданской
войны. Но их догма обратила их— в политическую шпану…
Д) Отношение к остальной Пятьдесят Восьмой. С товарищами по беде они никогда
себя не смешивали, это было бы непартийно. Иногда тайно между собой, а иногда и совсем в
открытую (тут риска им нет) они противопоставляли себя этой грязной Пятьдесят Восьмой,
они старались от неё очиститься отделением. Именно эту простоватую массу они
возглавляли на воле — и там не давали ей вымолвить свободного слова. Здесь же,
оказавшись с ней в одних камерах и на равных, они, наоборот, подавлены ею не были и
сколько угодно кричали на неё: «Так вас и надо, мерзавцы! Все вы на воле притворялись!
Все вы враги, и правильно вас посадили! Всё закономерно! Всё идёт к великой победе!»
(Только меня неправильно посадили.)
И беспрепятственность своих тюремных монологов (администрация всегда за
ортодоксов, контры и возразить не смеют, будет второй срок) они серьёзно приписывали
силе всепобеждающего учения. (Ну, да в лагере бывало и иное соотношение сил. Некоему
прокурору, сидевшему в Унжлаге, пришлось не один год притворяться юродивым. Только
тем и спасся от расправы: сидели с ним «крестники» его.)
С откровенным презрением, с заповеданной классовой ненавистью озирались
ортодоксы на всю Пятьдесят Восьмую, кроме себя. Дьяков: «Я в ужасе подумал, с кем мы
здесь?» Конокотин не хочет делать укол больному власовцу (хотя обязан как фельдшер!), но
жертвенно отдаёт свою кровь больному конвоиру. (Как и вольный врач их Баринов: «прежде
всего я — чекист, а потом врач». Вот это — медицина!) Вот теперь и понятно, зачем в
больнице «нужны честные люди» (Дьяков): чтобы знать, кому уколы делать, а кому нет.
И ненависть эту они превращали в действие (а как же можно и зачем классовую
ненависть таить в себе?). У Шелеста Самуил Гендаль, профессор (вероятно,
коммунистического права), при нежелании кавказцев выйти на работу сразу даёт затравку:
подозревать муллу в саботаже.
Е) Отношение к стукачеству. Как в Рим ведут все дороги, так и предыдущие пункты все
подвели нас к тому, что твердокаменным нельзя не сотрудничать с лучшими и
душевнейшими из лагерных начальников — с оперуполномоченными. В их положении —
это самый верный способ помочь НКВД, государству и партии.
Это, кроме того, и выгодно, это — лучшая спайка с начальством. Услуги куму не
остаются без награды. Только при защите кума можно годами оставаться на хороших
придуро–чьих местах в зоне.
В одной книжке о лагере из того же ортодоксного потока 322 любимый автором
наиположительнейший коммунист Кратов руководствуется в лагере такой системой
взглядов: 1) выжить любой ценой, ко всему приспосабливаясь; 2) пусть в стукачи идут

322 Виктор Вяткин. Человек рождается дважды: В 2 кн. Магадан: Кн. изд–во, 1963–1964.