Page 456 - Архипелаг ГУЛаг

секретарь киевского комитета комсомола. Рассказывают о ней: обворовывала выработку
своей же бригады (Пятьдесят Восьмой), меняла с блатными. Откупалась у неё от работы
Люся Джапаридзе (дочь бакинского комиссара) посылочным шоколадом. Зато анархистку
Татьяну Гарасёву бригадирша трое суток не выпускала из лесу—до отморожения.
Вот Прохоров–Пустовер, тоже большевик, хоть и беспартийный, разоблачает зэков, что
они нарочно не выполняют нормы (и докладывает об этом по начальству, тех наказывают).
На упрёки зэков, что надо же понимать— их труд рабский, Пустовер отвечает: «Странная
философия! в капиталистических странах рабочие борются против рабского труда, но мыто,
хоть и рабы, работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Эти чиновники
лишь временно (?) стоят у власти, одно движение народа— и они слетят, а государство
народа останется».
Это — дебри, сознание ортодокса. С ним невозможно столковаться живому человеку.
И единственное только исключение благомыслящие оговаривают для себя: их самих
было бы неправильно использовать в общем лагерном труде, так как тогда им трудно было
бы сохраниться для будущего плодотворного руководства советским народом, да и сами
лагерные годы им трудно было бы мыслить, то есть, собираясь гужками, повторять по
круговой очереди, что правы товарищ Сталин, товарищ Молотов, товарищ Берия и вся
остальная партия.
А поэтому всеми силами под покровительством лагерных начальников и с тайной
помощью друг друга они стараются устроиться придурками— на те места, которые не
требуют знаний (специальности у них ни у кого нет) и которые поспокойней, подальше от
главной лагерной рукопашной. Так и уцепляются они: Захаров (учитель Маленкова) — за
каптёрку личных вещей; упомянутый выше Заборский (сам Шелест?) — за стол
вещдовольствия; пресловутый Тодорский— при санчасти; Ко–нокотин— фельдшером (хотя
никакой он не фельдшер); Серебрякова— медсестрой (хоть никакая она не медсестра).
Придурком был и Алдан–Семёнов.
Лагерная биография Дьякова— самого горластого из благонамеренных— представлена
его собственным пером и достойна удивления. За пять лет своего срока он умудрился выйти
за зону один раз— и то на полдня, за эти полдня он проработал полчаса, рубил сучья, и то
надзиратель сказал ему: ты умаялся, отдохни. Полчаса за пять лет! — это не каждому
удаётся! Какое–то время он косил на грыжу, потом на свищ от грыжи— но, слушайте, не
пять же лет! Чтобы получать такие золотые места, как медстатистик, библиотекарь КВЧ и
каптёр личных вещей, и держаться на этом весь срок, — мало кому–то заплатить салом,
вероятно, и душу надо снести куму, — пусть оценят старые лагерники. Да Дьяков ещё не
просто придурок, а придурок воинственный: в первом варианте своей повести 320 , пока его
публично не пристыдили 321 , он с изяществом обосновывал, почему умный человек должен
избежать грубой народной участи («шахматная комбинация», «рокировка», то есть вместо
себя подставить под бой другого). И этот человек берётся теперь стать главным
истолкователем лагерной жизни!
Г. Серебрякова свою лагерную биографию сообщает осторожным пунктиром. Говорят,
есть тяжёлые свидетельницы против неё. Я не имел возможности этого проверить.
Но не сами только авторы–коммунисты, а и все остальные благонамеренные,
описанные этим хором авторов, все показаны вне труда — или в больнице, или в придурках,
где и ведут они свои мракобесные (и несколько осовремененные) разговоры. Здесь писатели
не лгут: у них просто не хватило фантазии изобразить этих твердолобых за трудом,
полезным обществу. (Как изобразишь, если сам никогда не работал?)
Г) Отношение к побегам. Сами твердолобые в побег никогда не ходят: ведь это был бы

320 Б. Дьяков. Пережитое // Звезда, 1963, № 3.

321 В.Лакшин. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир, 1964, №1, с. 244, 245.