Page 454 - Архипелаг ГУЛаг

идти на автоматы, и ползти по–пластунски под обстрелом, они были Сидоры Поликарповичи
и Укропы Помидоровичи, никому не страшные и ни к чему не годные.
И уж тем более эти принципиальные борцы за общечеловеческое счастье никогда не
были помехой для разбоя блатных: они не возражали против засилия блатных на кухнях и в
придурках (читайте хотя бы генерала Горбатова, там есть) — ведь это по их теории
социально–близкие блатные получили в лагере такую власть. Они не мешали грабить при
себе слабых и сами тоже не сопротивлялись грабежу.
И всё это было логично, концы сходились с концами, и никто не оспаривал. Но вот
подошла пора писать историю, раздались первые придушенные голоса о лагерной жизни,
благомыслящие оглянулись, и стало им обидно: как же так? они, такие передовые, такие
сознательные, — и не боролись! И даже не знали, что был культ личности Сталина! 316 И не
предполагали, что дорогой Лаврентий Павлович — заклятый враг народа!
И спешно понадобилось пустить какую–то мутную версию, что они— боролись.
Упрекали моего Ивана Денисовича все журнальные шавки, кому только не лень: почему не
боролся, сукин сын? «Московская правда» (8.12.1962) даже укоряла Ивана Денисовича, что
коммунисты устраивали в лагерях подпольные собрания, а он на них не ходил, уму–разуму
не учился у мыслящих.
Но что за бред? — какие подпольные собрания? И зачем? — чтобы показывать кукиш в
кармане? И кому показывать кукиш, если от младшего надзирателя и до самого Сталина—
сплошная советская власть? И когда, и какими же методами они боролись?
Этого никто назвать не может.
К мыслили они о чём? — если единственно разрешали себе повторять: всё
действительное разумно? О чём они мыслили, если вся их молитва была: не бей меня,
царская плеть?
Б) Взаимоотношения с лагерным начальством. Какое ж может быть отношение у
благомыслящих к лагерному начальству, кроме самого почтительного и приязненного? Ведь
лагерные начальники — все члены партии и выполняют партийную директиву, не их вина,
что «я» (= единственный невиновный) прислан сюда с приговором. Ортодоксы прекрасно
сознают, что, окажись они вдруг на месте лагерных начальников, — и они всё делали бы
точно так же.
Тодорский, о котором прошумела теперь вся наша пресса как о лагерном герое
(журналист из семинаристов, замеченный Лениным и почему–то ставший к 30–м годам
начальником Во–енно–Воздушной (?) академии), по тексту Дьякова, даже с начальником
снабжения, мимо которого работяга пройдет и глаз не повернёт, — разговаривает так:
— Чем могу служить, гражданин начальник?
Начальнику же санчасти Тодорский составляет конспект по «Краткому курсу». Если
Тодорский хоть в чём–нибудь мыслит не так, как в «Кратком курсе», — то где ж его
принципиальность, как он может составлять конспект точно по Сталину? 317 Значит, он
мыслит так точно.
Но мало любить начальство! — надо, чтоб и начальство тебя любило. Надо же
объяснить начальству, что мы— такие же, вашего теста, уж вы нас пригрейте как–нибудь.
Оттого герои Серебряковой, Шелеста, Дьякова, Алдан–Семёнова при каждом случае, надо не
надо, удобно не удобно, при приёме этапа, при проверке по формулярам, заявляют себя

316 В 1957 году завкадрами Рязанского облоно спросила меня: «А за что вы были в 45–м году
арестованы?» — «За высказывание против культа личности», — ответил я. «Как это может быть? — изумилась
она. — Разве тогда был культ личности?» (Она искренне так поняла, что культ личности объявили в 1956,
откуда ж он в 1945?)

317 Возразят нам: принципиальность–то принципиальность, но иногда нужно быть и гибким. Был же период,
когда Ульбрихт и Димитров инструктировали свои компартии о мире с нацистами и даже поддержке их. Ну,
тут нам крыть нечем, диалектика!