Page 574 - Архипелаг ГУЛаг

Начинаем мы все (кроме верующих) с одного: хватаемся рвать волосы с головы— да
она острижена наголо!.. Как мы могли?! Как не видели наших доносчиков? Как не видели
наших врагов? (И ненависть к ним! и как им отомстить?) И какая неосторожность! слепость!
сколько ошибок! Как исправить? Скорей исправлять! Надо написать… надо сказать… надо
передать…
Но— ничего не надо. И ничто не спасёт. В положенный срок мы подписываем 206–ю
статью, в положенный— выслушиваем очный приговор трибунала или заочный— ОСО.
Начинается полоса пересылок. Вперемежку с мыслями о будущем лагере мы любим
теперь вспоминать наше прошлое: как хорошо мы жили! (Даже если плохо.) Но сколько
неиспользованных возможностей! Сколько неизмятых цветов!.. Когда теперь это
наверстать?.. Если я доживу только — о, как по–новому, как умно я буду жить! День
будущего освобождения? — он лучится как восходящее солнце!
И вывод: дожить до него! дожить! любой ценой!
Это просто словесный оборот, это привычка такая: «любой ценой».
А слова наливаются своим полным смыслом, и страшный получается зарок: выжить
любой ценойі
И тот, кто даст этот зарок, кто не моргнёт перед его багровой вспышкой, — для того
своё несчастье заслонило и всё общее, и весь мир.
Это — великий развилок лагерной жизни. Отсюда—вправо и влево пойдут дороги,
одна будет набирать высоту, другая низеть. Пойдёшь направо — жизнь потеряешь, пойдёшь
налево — потеряешь совесть.
Самоприказ «дожить!»— естественный всплеск живого. Кому не хочется дожить? Кто
не имеет права дожить? Напря–женье всех сил нашего тела! Приказ всем клеточкам: дожить!
Могучий заряд введен в грудную клетку, и электрическим облаком окружено сердце, чтоб не
остановиться. Заполярного гладью в мятель за пять километров в баню ведут тридцать
истощённых, но жилистых зэков. Банька— не стоит тёплого слова, в ней моются по шесть
человек в пять смен, дверь открывается прямо на мороз, и четыре смены выстаивают там до
или после мытья— потому что нельзя отпускать без конвоя. И не только воспаления лёгких,
но насморка нет ни у кого. (И десять лет так моется один старик, отбывая срок с пятидесяти
до шестидесяти. Но вот он свободен, он — дома. В тепле и холе он сгорает в месяц. Не стало
приказа — дожить…)
Но просто «дожить» ещё не значит—любой ценой. «Любая цена» — это значит: ценой
другого.
Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на этом разделителе душ — не
большая часть сворачивает направо. Увы— не большая. Но, к счастью, — и не одиночки. Их
много, людей— кто так избрал. Но они о себе не кричат, к ним присматриваться надо.
Десятки раз поднимался и перед ними выбор, а они знали да знали своё.
Вот Арнольд Сузи, лет около пятидесяти попавший в лагерь. Он никогда не был
верующим, но всегда был исконно добропорядочным, никакой другой жизни он не вёл — и в
лагере он не начинает другой. Он — «западный», он, значит, вдвойне неприспособленный,
всё время попадает впросак, в тяжёлое положение, он и на общих работает, он и в штрафной
зоне сидит— и выживает, выживает точно таким, каким пришёл в лагерь. Я знал его вначале,
знал — после, и могу засвидетельствовать. Правда, три серьёзных облегчающих
обстоятельства сопутствуют ему в лагерной жизни: он признан инвалидом, он получает
несколько лет посылки и благодаря музыкальным способностям немного подкармливается
художественной самодеятельностью. Но эти три обстоятельства могут только объяснить,
почему он остался в живых. Не было бы их— он бы умер, но он бы не переменился. (А те,
кто умерли, — может быть, потому и умерли, что не переменились?)
А Тарашкевич, совсем простой бесхитростный человек, вспоминает: «Много было
заключённых, которые за пайку и за глоток махорочного дыма готовы были пресмыкаться. Я
доходил, но был душою чист: на белое всегда говорил белое».
Что тюрьма глубоко перерождает человека, известно уже много столетий. Бесчисленны