Page 575 - Архипелаг ГУЛаг

здесь примеры— таких, как Сильвио Пеллико: отсидев 8 лет, он превратился из яростного
карбонария в смиренного католика 376 . У нас всегда вспоминают Достоевского. А Писарев?
Что осталось от его революционности после Петропавловки? Можно спорить, хорошо ли это
для революции, но всегда эти изменения идут в сторону углубления души. Ибсен писал: «От
недостатка кислорода и совесть чахнет» 377 . Э, нет! Совсем не так просто! Наоборот даже
как раз! Вот генерал Горбатов— с молодости воевал, в армии продвигался, задумываться ему
было некогда. Но сел в тюрьму, и как хорошо — стали в памяти подыматься разные случаи:
то как он заподозрил невиновного в шпионстве; то как он по ошибке велел расстрелять
совсем невиновного поляка 378 . (Ну когда б это ещё вспомнил! Небось после реабилитации
уже не очень вспоминал?) Об этих душевных изменениях узников писалось достаточно, это
поднялось уже на уровень теории тюрьмове–дения. Вот, например, в дореволюционном
«Тюремном вестнике» пишет Лучинский: «Тьма делает человека более чувствительным к
свету; невольная бездеятельность возбуждает в нём жажду жизни, движения, работы;
тишина заставляет глубоко вдуматься в своё «я», в окружающие условия, в своё прошлое,
настоящее и подумать о будущем».
Отмечу противоположное мнение Льва Тихомирова. Он пишет («Красный Архив», №
41/42, с. 138): народовольцам «негде было проверить свои взгляды. Это самая ужасная
сторона тюрьмы, что знаю по себе. Четыре года тюрьмы были для меня совершенно
потерянным временем для развития. А следующие четыре года свободы дали мне тысячи
различных драгоценнейших наблюдений себя, людей и законов жизни». Думаю: может быть
это потому что сидели— однородные? Или очень нетерпеливые, всё ждали скорой свободы?
Тогда это мешало сосредоточиться и расти.
Наши просветители, сами не сидевшие, испытывали к узникам только естественное
стороннее сочувствие; однако Достоевский, сам посидевший, ратовал за наказания! Об этом
стоит задуматься.
И пословица говорит: «Воля портит, неволя учит».
Но Пеллико и Лучинский писали о тюрьме. Но Достоевский требовал наказаний —
тюремных. Но неволя учит — какая?
Лагерь ли?..
Тут задумаешься.
Конечно, по сравнению с тюрьмой наш лагерь ядовит и вреден.
Конечно, не о душах наших думали, когда вспучивали Архипелаг. Но всё–таки:
неужели же в лагере безнадёжно устоять?
И больше того: неужели в лагере нельзя возвыситься душой?
На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до самого смертного рубежа группа
интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой— и даже сна
лишены, спать им негде, бараки–землянки ещё не построены. Идут они воровать? стучать?
хнычут о загубленной жизни? Нет. Предвидя близкую, уже не в неделях, а в днях смерть, вот
как они проводят свой последний бессонный досуг, сидя у стеночки: Тимофеев–Ресовский
собирает из них «семинар», и они спешат обменяться тем, что одному известно, а другим
нет, — они читают друг другу последние лекции. Отец Савелий — «о непостыдной смерти»,
священник из академистов — патристику, униат — что–то из догматики и каноники,
энергетик— о принципах энергетики будущего, экономист— как не удалось, не имея новых
идей, построить принципы советской экономики. Сам Тимофеев–Ресовский рассказывает им

376 Сильвио Пеллико. Мои темницы: Воспоминания Сильвио Пеллико да Салуццо. СПб., 1886.

377 Генрик Ибсен. Враг народа. Комедия в 5 д. // Полн. собр. соч.: [В4т.]. СПб.: Т–во А.Ф.Маркс, 1909. Т. 3,
с. 214.

378 Генерал армии А.В.Горбатов. Годы и войны // Новый мир, 1964, № 4, с. 109.