Page 606 - Архипелаг ГУЛаг

каторжном лагере не побоялся начальнику на общей поверке: «Почему у нас в лагере —
фашистские порядки?»)
Наконец, подошло бы для этой главы жизнеописание какого–нибудь незаурядного (по
личным качествам, по твёрдости взглядов) социалиста; показать его многолетние мытарства
по передвижкам Большого Пасьянса.
А может быть, и очень бы сюда легла биография какого–нибудь заядлого эмведиста —
Гаранина, или Завенягина, или малоизвестного кого–то.
Но всего этого мне, очевидно, уже не суждено сделать. Обрывая эту книгу в начале
1968 года, не рассчитываю я больше, что достанется мне возвратиться к теме Архипелага.
Да уж и довольно, мы с ней — двадцать лет.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. КАТОРГА

Сделаем из Сибири каторжной, кандальной— Сибирь советскую, социалистическую!
Сталин

Глава 1. ОБРЕЧЁННЫЕ

Революция бывает торопливо–великодушна. Она от многого спешит отказаться.
Например, от слова каторга. А это — хорошее, тяжёлое слово, это не какой–нибудь
недоносок ДОПР, не скользящее ИТЛ. Слово «каторга» опускается с судейского помоста как
чуть осекшаяся гильотина и ещё в зале суда перебивает осуждённому хребет, перешибает
ему всякую надежду. Слово «каторжане» такое страшное, что другие арестанты, не
каторжане, думают между собой: вот уж где, наверное, палачи! (Это — трусливое и
спасительное свойство человека: представлять себя ещё не самым плохим и не в самом
плохом положении. На каторжанах номера — ну, значит, отъявленные! На нас–то с вами не
навесят же!.. Подождите, навесят!)
Сталин очень любил старые слова, он помнил, что на них государства могут держаться
столетиями. Безо всякой пролетарской надобности он приращивал отрубленные второпях:
«офицер», «генерал», «директор», «верховный». И через двадцать шесть лет после того, как
Февральская революция отменила каторгу, — Сталин снова её ввёл. Это было в апреле 1943
года, когда Сталин почувствовал, что, кажется, воз его вытянул в гору. Первыми
гражданскими плодами сталинградской народной победы оказались: Указ о военизации
железных дорог (мальчишек и баб судить трибуналом) и, через день (17 апреля), — Указ о
введении каторги и виселицы. (Виселица— тоже хорошее древнее установление, это не
какой–нибудь хлопок пистолетом, виселица растягивает смерть и позволяет в деталях
показать её сразу большой толпе.) Все последующие победы пригоняли на каторгу и под
виселицу обречённые пополнения — сперва с Кубани и Дона, потом с левобережной
Украины, из–под Курска, Орла, Смоленска. Вслед за армией шли трибуналы, одних
публично вешали тут же, других отсылали в новосозданные каторжные лагпункты.
Самый первый такой был, очевидно, — на 17–й шахте Воркуты (вскоре — ив
Норильске, и в Джезказгане). Цель почти не скрывалась: каторжан предстояло умертвить.
Это откровенная душегубка, но, в традиции ГУЛАГа, растянутая во времени, — чтоб
обречённым мучиться дольше и перед смертью ещё поработать.
Их поселили в «палатках» семь метров на двадцать, обычных на севере. Обшитые
досками и обсыпанные опилками, эти палатки становились как бы лёгкими бараками. В
такую палатку полагалось 80 человек, если на вагонках, 100— если на сплошных нарах.
Каторжан селили — по двести.
Но это не было уплотнение! — это было только разумное использование жилья.
Каторжанам установили двухсменный двенадцатичасовой рабочий день без выходных —
поэтому всегда сотня была на работе, а сотня в бараке.