Page 611 - Архипелаг ГУЛаг

любимых. Или сам тонул и выныривал по лагерям и ссылкам, тонул и выныривал. Чья нога
довольно назябла и перемялась в очередях к окошку передач. И те, кому в жестокие эти
десятилетия перебили, перекромсали доступ к самому дорогому на земле — к самой земле,
кстати, обещанной великим Декретом и за которую, между прочим, пришлось кровушку
пролить в Гражданскую войну. (Другое дело — дачные майораты офицеров Советской
армии да обзаборенные подмосковные поместья: это— нам, это можно.) Да ещё кого–то
хватали «за стрижку колосков». Да кого–то лишили права жить там, где хочешь. Или права
заниматься своим издавним и излюбленным ремеслом (мы все ремёсла громили с
фанатизмом, но об этом уже забыто).
Обо всех таких у нас говорят (а сугубо — агитаторы, а трегубо —
напостовцы–октябристы) с презрительной пожимкой губ: «обиженные советской властью»,
«бывшие репрессированные», «кулацкие сынки», «затаившие чёрную злобу к советской
власти».
Один скажет— а другой кивает головой. Как будто что–то понятно стало. Как будто
народная власть имеет право обижать своих граждан. Как будто в этом и есть исходный
порок, главная язва: обиженные… затаившие…
И не крикнет никто: да позвольте же! да чёрт же вас раздери! да у вас бытие–то, в
конце концов, — определяет сознание или не определяет? Или только тогда определяет,
когда вам выгодно? а когда невыгодно, так чтоб не определяло?
Ещё так у нас умеют говорить с лёгкой тенью на челе: «да, были допущены некоторые
ошибки». И всегда— эта невинно–блудливая безличная форма— допущены, только
неизвестно кем. Чуть ли не работягами, грузчиками да колхозниками допущены. Никто не
имеет смелости сказать: коммунистическая партия допустила! бессменные и
безответственные советские руководители допустили! А кем же ещё, кроме имеющих власть,
они могли быть «допущены»? На одного Сталина валить? — надо же и чувство юмора
иметь. Сталин допустил — так вы–то где были, руководящие миллионы?
Впрочем, и ошибки эти в наших глазах разошлись как–то быстро в туманное, неясное,
бесконтурное пятно и не числятся уже плодом тупости, фанатизма и зломыслия, а только в
том все ошибки признаны, что коммунисты сажали коммунистов. Ачто 15–17 миллионов
крестьян разорено, послано на уничтожение, рассеяно постране без права помнить и
называть своих родителей, — так это вроде и не ошибка. А все Потоки канализации,
осмотренные вначале этой книги, — так тоже вроде не ошибка. Ачто нисколько не были
готовы к войне с Гитлером, пыжились обманно, отступали позорно, меняя лозунги на ходу, и
только Иван да «за Русь Святую» остановили немца на Волге, — так это уже оборачивается
не промахом, а едва ли не главной заслугой Сталина.
За два месяца отдали мы противнику чуть ли не треть своего населения — со всеми
этими недоуничтоженными семьями, с многотысячными лагерями, разбегавшимися, когда
убегал конвой, с тюрьмами Украины и Прибалтики, где ещё дымились выстрелы от
расстрелов Пятьдесят Восьмой.
Пока была наша сила — мы всех этих несчастных душили, травили, не принимали на
работу, гнали с квартир, заставляли подыхать. Когда проявилась наша слабость, — мы
тотчас же потребовали от них забыть всё причинённое им зло, забыть родителей и детей,
умерших от голода в тундре, забыть расстрелянных, забыть разорение и нашу
неблагодарность к ним, забыть допросы и пытки НКВД, забыть голодные лагеря — и тотчас
же идти в партизаны, в подполье и защищать Родину не щадя живота. (Но не мы должны
были перемениться! И никто не обнадёживал их, что, вернувшись, мы будем обращаться с
ними как–нибудь иначе, чем опять травить, гнать, сажать в тюрьму и расстреливать.)
При таком положении чему удивляться верней — тому ли, что приходу немцев было
радо слишком много людей? Или ещё слишком мало? (А приходилось же немцам иногда и
правосудие вершить, например над доносчиками советского времени, — как расстрел
дьякона Набережно–Никольской церкви в Киеве, да не единицы случаев таких.)
А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви. Пришли немцы — и