Page 668 - Архипелаг ГУЛаг

сгрудилось богацько, И сын убитый— там, дэ батько!
Это он—украинцам, которых в зале половина! Недавно привезенным из кипящих
партизанских областей — это им как солью на свежую рану! Они взвыли! Уже к Кишкину на
сцену кинулся надзиратель. Но трагическое лицо Кишкина вдруг растворилось в клоунскую
улыбку. Уже по–русски, он крикнул:
— Это я когда в четвёртом классе был, мы про Девятое Января стихотворение учили!
И убежал со сцены, ковыляя смешно.
А Женя Никишин был простой приятный компанейский парень с открытым
веснущатым лицом. (Таких ребят много было прежде в деревне, до её разгрома. Сейчас там
преобладают выражения недоброжелательные.) У Жени был небольшой голос, он охотно пел
для друзей в секции барака и со сцены тоже.
И вот однажды было объявлено:
— «Жёнушка–жена»! Музыка Мокроусова, слова Исаковского. Исполняет Женя
Никишин в сопровождении гитары.
От гитары потекла простая печальная мелодия. А Женя перед большим залом запел
интимно, выказывая ещё недо–очерствлённую, недовыхоложенную нашу теплоту:
Жёнушка–жена, Только ты одна, Только ты одна в душе моей!
Только ты одна! Померк длинный бездарный лозунг над сценой о производственном
плане. В сизоватой мгле зала пригасли годы лагеря— долгие прожитые, долгие оставшиеся.
Только ты одна! Не мнимая вина перед властью, не счёты с нею. И не волчьи наши заботы…
Только ты одна!..
Милая моя, Где бы ни был я, — Всех ты мне дороже и родней.
Песня была о нескончаемой разлуке. О безвестности. О потерянности. Как это
подходило! Но ничего прямо о тюрьме. И всё это можно было отнести и к долгой войне.
И мне, подпольному поэту, отказало чутьё: я не понял тогда, что со сцены звучат стихи
ещё одного подпольного поэта (да сколько ж их?!), но более гибкого, чем я, более
приспособленного к гласности.
А что ж с него? — ноты требовать в лагере, проверять Исаковского и Мокроусова?
Сказал, наверно, что помнит на память.
Я видел: Тумаренко стоял за сценой — и улыбался со сдержанным торжеством.
В сизой мгле сидели и стояли человек тысячи две. Они были неподвижны и неслышны,
как бы их не было. Отвердевшие, жестокие, каменные, — схвачены были за сердце. Слёзы,
оказывается, ещё пробивались, ещё знали путь.
Жёнушка–жена! Только ты одна! Только ты одна в душе моей!.

Глава 6. УБЕЖДЁННЫЙ БЕГЛЕЦ

Когда Георгий Павлович Тэнно рассказывает теперь о прошлых побегах, своих, и
товарищей, и о которых только знает понаслышке, то о самых непримиримых и
настойчивых— об Иване Воробьёве, Михаиле Хайдарове, Григории Кудле, Хафи–зе
Хафизове — он с похвалой говорит: «Это был убеждённый беглец!»
Убеждённый беглец! — это тот, кто ни минуты не сомневается, что человеку жить за
решеткой нельзя! — ни даже самым обеспеченным придурком, ни в бухгалтерии, ни в КВЧ,
ни в хлеборезке! Тот, кто, попав в заключение, всё дневное время думает о побеге, и ночью
во сне видит побег. Тот, кто подписался быть непримиримым, и все свои действия подчиняет
только одному— побегу! Кто ни единого дня не сидит в лагере просто так: всякий день он
или готовится к побегу, или как раз в побеге, или пойман, избит и в наказание сидит в
лагерной тюрьме.
Убеждённый беглец! — это тот, кто знает, на что идёт. Кто видел и трупы
застреленных беглецов, для показа разложенные у развода. Кто видел и привезенных
живыми—синекожего, кашляющего кровью, которого водят по баракам и заставляют
кричать: «Заключённые! Смотрите, что со мной! Это же будет и с вами!» Кто знает, что чаще