Page 666 - Архипелаг ГУЛаг

своих глаз, чтобы спрятать гордость и зоркость. И ещё не мог он спрятать улыбки, которая
освещала его большие губы. (Я ещё не знал тогда: улыбка эта значила— план побега уже
составлен!)
Вот он лагерь — минированное поле! Мы с Тэнно оба были здесь и не здесь: я— на
дорогах Восточной Пруссии, он— в своём будущем очередном побеге, мы несли в себе
потенциалы тайных замыслов, но ни искорка не должна была проскочить между нашими
руками при пожатии, между нашими глазами при поверхностных словах. Так мы сказали
незначащее, я уткнулся в газету, а он стал толковать о самодеятельности сТумаренко,
каторжанином, пятнадцатилетником и всё же заведующим КВЧ, довольно сложным,
многослойным человеком, которого подозревали в стукачестве, но может быть и зря, по его
поведению можно было построить и более замысловатую психологическую версию.
Да смешно сказать! — при каторжном КВЧ ещё был и кружок художественной
самодеятельности, вернее, только что создавался. Кружок этот настолько не имел
ИТЛовских льгот, такой ноль поблажек, что лишь неисправимые восторженцы могли туда
ходить заниматься. И таким оказался Тэнно, хотя по виду можно было о нём лучше думать.
Более того, с первого же дня приезда к нам в Экибастуз он сидел в режим–ке — и вот оттуда
напросился в КВЧ! Начальство истолковало это как признак начавшегося исправления и
разрешило ему ходить…
А Петя Кишкин совсем не был деятель КВЧ, но самый знаменитый в лагере человек.
Весь Экибастузский лагерь знал его. Горд был тот объект, на который он ходит, — там не
соскучишься. Кишкин был как бы юродивый, но совсем не юродивый; он притворялся
дурачком, но говорилось у нас: «Кишкин умнее всех!» Дурачок он был ровно столько,
сколько младший Иванушка из сказки. Кишкин был явление наше русское, исконное:
сильным и злым говорить громогласно правду, народу показывать, какой он есть, и всё это в
дураковатой безопасной форме.
Одно из любимых его амплуа было — надеть какой–то клоунский жилет и собирать
грязные миски со столов. Уже это было демонстрацией: самый популярный в лагере человек
собирает миски, чтобы не подохнуть с голоду. А второе, для чего это ещё было ему
нужно, — собирая миски, пританцовывая, гримасничая, всё время в центре внимания, он
тёрся между работягами и сеял мятежные мысли.
То неожиданно дёрнет со стола миску с ещё нетронутой кашей, когда работяга только
ест баланду. Работяга вздрогнет, схватится за миску, а Кишкин разойдётся в улыбке (у него
было лунообразное лицо, но с жёсткостью):
— Пока у вас каши не тронь, вы ни о чём не схватитесь. И поплыл с горой мисок,
пританцовывая.
Уж сегодня не только в этой бригаде будут ребята передавать очередную шутку
Кишкина.
Другой раз он наклонится к столу, и все обернутся к нему от мисок. Вращая глазами,
как игрушечный кот, с совершенно дурацким видом Кишкин спросит:
— Ребята! Если отец — дурак, а мать — проститутка, так дети будут сытые или
голодные?
И, не дожидаясь ответа, слишком явного, тычет пальцем в стол с рыбьими костями:
— Семь–восемь миллиардов пудов в год разделите на двести миллионов!
И убежал. А мысль–то какая простая! — отчего ж мы не делили до сих пор? Давно уже
отрапортовано, что СССР собирает восемь миллиардов пудов зерна в год, значит, печёного
хлеба вдень даже на младенца— два килограмма. А мы, мужики здоровые, целый день
долбим землю, — и где ж они?
Кишкин разнообразит формы. Иногда эту же мысль начинает с другого конца — «с
лекции о припёке». Такое время, когда перед лагерной или рабочей вахтой стоит колонна и
можно разговаривать, он использует для речей. Один из его постоянных лозунгов:
«Развивайте лица!» «Иду я по зоне, ребята, и смотрю: у всех такие неразвитые лица. Только
о перловой бабке думают, больше ни о чём».