Page 730 - Архипелаг ГУЛаг
P. 730

бьют,  заставляют  раскалываться,  называть  фамилии:  кто  режет??  Вот  когда  замысел
               прояснился  весь:  пытают!  Пытает  не  сама  псарня  (вероятно,  нет  санкции,  можно  нажить
               неприятность), а поручили стукачам: ищите сами своих убийц! Рвения им не впрыскивать. И
               так  хлеб  свой оправдают,  дармоеды.  А  бандеровцев  для  того  и  удалили  от  БУРа,  чтоб не
               полезли  на  БУР.  На  нас  больше  надежды:  мы  покорные  люди  и  разноплеменные,  не
               сговоримся. А бунтари— там. А между лагпунктами стена в четыре метра высотой.
                     Но  сколько  глубоких  историков,  сколько  умных  книг —  а  этого  таинственного
               возгорания  людских  душ,  а  этого  таинственного  зарождения  общественных  взрывов  не
               научились предсказывать, да даже и объяснять вослед.
                     Иногда  паклю  горящую  под  поленницу  суют,  суют,  суют—  не  берёт.  А  искорка
               одинокая из трубы пролетит на высоте — и вся деревня дотла.
                     Ни  к  чему  наши  три  тысячи  не  готовились,  ни  к  чему  готовы  не  были,  а  вечером
               пришли с работы — и вдруг в бараке рядом с БУРом стали разнимать свои вагонки, хватать
               продольные брусья и крестовины и в полутьме (местечко там полутёмное с одной стороны у
               БУРа)  бежать и  долбать  этими  крестовинами  и  брусьями  крепкий  заплот  вокруг  лагерной
               тюрьмы. И ни топора, ни лома ни у кого не было, потому что в зоне их не бывает.
                     Удары были — как хорошая бригада плотников работает, доски первые подались, тогда
               стали  их  отгибать—  и  скрежет  двенадцатисантиметровых  гвоздей  раздался  на  всю  зону.
               Вроде не ко времени было плотникам работать, но всё–таки звуки были рабочие, и не сразу
               придали им значение на вышках и надзиратели, и работяги других бараков. Вечерняя жизнь
               шла своим чередом: одни бригады шли на ужин, другие тянулись с ужина, кто в санчасть,
               кто в каптёрку, кто за посылкой.
                     Но всё ж надзиратели забеспокоились, ткнулись к БУРу, к той подтемнённой стенке,
               где  кипело, —  обожглись  и—  назад,  к  штабному  бараку.  Кто–то  с  палкой  бросился  и  за
               надзирателем. Тут уж для полной музыки кто–то начал камнями или палкой бить стёкла в
               штабном бараке. Звонко, весело, угрожающе лопались штабные стёкла!
                     А вся–то затея была ребят— не восстание поднимать, и даже не брать БУР, это нелегко
               (фото  4 —  вот  дверь  экиба–стузского  БУРа,  высаженная  и  сфотографированная  многими
               годами позже), а затея была: через окошко залить бензином камеру стукачей и бросить туда
               огонь— мол, знай наших, не очень–то! Дюжина человек и ворвалась в проломанную дыру
               БУРовского  забора.  Стали  метаться —  которая  камера,  правильно  ли  угадали  окно,  да
               сбивать  намордник,  подсаживаться,  ведро  передавать, —  но  с  вышек  застрочили  по  зоне
               пулемёты, и поджечь так и не подожгли.
                     Это убежавшие из лагеря надзиратели и начальник режима Мачеховский (за ним тоже с
               ножом  погнались,  он  по  сарайной  крыше  хоздвора  бежал  к  угловой  вышке  и  кричал:
               «Вышка,  не  стреляй!  Свои!»—  и  полез  через  предзонник)    450   дали  знать  в  дивизион.  А
               дивизион (где доведаться нам теперь о фамилиях командиров?!) распорядился по телефону
               угловым вышкам открыть пулемётный огонь — по трём тысячам безоружных людей, ничего
               не знающих о случившемся. (Наша бригада была, например, в столовой, и всю эту стрельбу,
               совершенно недоумевая, мы услышали там.)
                     По усмешке судьбы это произошло по новому стилю 22, а по старому— 9 января, день,
               который  ещё  до  того  года  отмечался  в  календаре  торжественно–траурным  как  кровавое
               воскресенье.  А  у  нас  вышел—  кровавый  вторник,  и  куда  просторней  для  палачей,  чем  в
               Петербурге: не площадь, а степь, и свидетелей нет, ни журналистов, ни иностранцев.
                     В  темноте  наугад  стали  садить  из  пулемётов  по  зоне.  Стреляли,  правда,  недолго,
               большая часть пуль, может, прошла и поверху, но достаточно пришлось их и вниз — а на
               человека много ли нужно? Пули пробивали лёгкие стены бараков и ранили, как это всегда
               бывает,  не тех,  кто штурмовал  тюрьму,  а  совсем  непричастных, —  но  раны  свои  им  надо


                 450   Его всё–таки зарубили, но уже не мы, а блатные, сменившие нас в Экибастузе в 1954 году. Резок он был,
               но и смел, этого не отнимешь.
   725   726   727   728   729   730   731   732   733   734   735