Page 726 - Архипелаг ГУЛаг

убийц. Но мы все настроились пострадать, потянуть, — того стоило! Ещё цель их была: чтоб
не оставался барак открытым, чтобы не могли прийти убийцы из другого барака, а в одном
бараке найти будто легче. Но вот опять произошло убийство — и опять никого не нашли, так
же все «не видели» и «не знали». И на производстве кому–то голову проломили — от этого
уже никак не убережёшься запертыми бараками.
Штрафной режим отменили. Вместо этого затеяли строить «великую китайскую
стену». Это была стена в два самана толщиной и метра четыре высотой, которую повели
посреди зоны, поперёк её, подготовляя разделить лагерь на две части, но пока оставив
пролом. (Затея — общая для всех Особлагов. Такое разгораживание больших зон на малые
происходило во многих других лагерях.) Так как работу эту трест оплачивать не мог — для
посёлка она была бессмысленна, то вся тяжесть — и изготовление саманов, и перекладка их
при сушке, и подноска к стене, и сама кладка— легла на нас же, на наши воскресенья и на
вечернее (летнее, светлое) время после нашего прихода с работы. Очень досадна нам была та
стена, понятно, что начальство готовит какую–то подлость, а строить— приходилось.
Освободились–то мы ещё очень мало — головы да рты, но по плечи мы увязали
по–прежнему в болоте рабства.
Все эти меры — угрожающие приказы, штрафной режим, стена— были грубые, вполне
в духе тюремного мышления. Но что это? Нежданно–негаданно вызывают одну, другую,
третью бригаду в комнату фотографа и фотографируют, да вежливо, нес
номером–ошейником на груди, нес определённым поворотом головы, а садись, как тебе
удобнее, смотри, как тебе нравится. И из «неосторожной» фразы начальника КВЧ узнают
работяги, что «снимают на документы».
На какие документы? Какие могут быть у заключённого документы?.. Волнение ползёт
среди легковерных: а может, пропуска готовят для расконвойки? А может…? А может…
А вот надзиратель вернулся из отпуска и громко рассказывает другому (но при
заключённых), что по пути видел целые эшелоны освобождающихся — с лозунгами, с
зелёными ветками, домой едут.
Господи, как сердце бьётся! Да ведь давно пора! Да ведь с этого и надо было после
войны начинать! Неужели началось?
Говорят, кто–то письмо получил из дому: соседи его уже освободились, уже дома!
Вдруг одну из фотографированных бригад вызывают на комиссию. Заходи по одному.
За красной скатертью под портретом Сталина сидят наши лагерные, но не только: ещё
каких–то два незнакомых, один казах, один русский, никогда в нашем лагере не бывали.
Держатся деловито, но с веселинкой, заполняют анкету: фамилия, имя, отчество, год
рождения, место рождения, а дальше вместо привычных статьи, срока, конца срока—
семейное положение подробно, жена, родители, если дети, то какого возраста, где все живут,
вместе или отдельно. И всё это записывается!.. (То один, то другой из комиссии напомнит
писцу: и это запиши, и это.)
Странные, больные и приятные вопросы! Самому зачерствелому становится от них
тепло и даже хочется плакать. Годы и годы он слышит только отрывистые гавкающие:
статья? срок? кем осуждён? — и вдруг сидят совсем не злые, серьёзные, человечные
офицеры и неторопливо, с сочувствием, да, с сочувствием, спрашивают его о том, что так
далеко хранимо, коснуться его боязно самому, иногда соседу на нарах расскажешь слова два,
а то и не будешь… И эти офицеры (ты забыл или сейчас прощаешь, что вот этот старший
лейтенант в прошлый раз под октябрьскую у тебя же отнял и порвал фотографию
семьи…), — эти офицеры, услышав, что жена твоя вышла за другого, а отец уже очень плох,
не надеется сынка увидеть, — только причмокивают печально, друг на друга смотрят,
головами качают.
Да неплохие они, они тоже люди, просто служба собачья… И, всё записав, последний
вопрос задают каждому такой:
— Ну а где бы ты хотел жить?.. Там вот, где родители, или где ты раньше жил?..
— Как? — вылупляет зэк глаза — Я… в седьмом бараке…