Page 731 - Архипелаг ГУЛаг
P. 731

было теперь скрывать, в санчасть не идти, чтоб заживало как на собаках: по ранам их могли
               признать за участников мятежа, — ведь кого–то ж надо выдернуть из одноликой массы! В
               9–м бараке убит был  на своей койке мирный старик, кончавший десятилетний срок:  через
               месяц  он  должен  был  освобождаться;  его  взрослые  сыновья  служили  в  той  самой  армии,
               которая с вышек лупила по нам.
                     Штурмующие покинули тюремный дворик и разбежались по своим баракам (ещё надо
               было  вагонки  снова  составить,  чтобы  не  дать  на  себя  следа).  И  другие  многие  тоже  так
               поняли  стрельбу,  что  надо  сидеть  в  бараках.  А  третьи,  наоборот,  наружу  высыпали,
               возбуждённые, и тыкались по зоне, ища понять— что это, отчего.
                     Надзирателей  к  тому  времени  уже  ни  одного  в  зоне  не  осталось.  Страшновато  зиял
               разбитыми  стёклами  опустевший  от  офицеров  штабной  барак.  Вышки  молчали.  По  зоне
               бродили любознательные и ищущие истины.
                     И тут распахнулись во всю ширину ворота нашего лагпункта— и автоматчики конвоя
               вошли  взводом,  держа  перед  собой  автоматы  и  наугад  сеча  из  них  очередями.  Так  они
               расширились  веером  во  все  стороны,  а  сзади  них  шли  разъярённые  надзиратели—  с
               железными трубами, с дубинками, с чем попало.
                     Они  наступали  волнами  ко  всем  баракам,  прочёсывая  зону.  Потом  автоматчики
               смолкали, останавливались, а надзиратели выбегали вперёд, ловили притаившихся, раненых
               или ещё целых, и немилосердно били их.
                     Это выяснилось всё позже, а вначале мы только слышали густую стрельбу в зоне, но в
               полутьме не видели и не понимали ничего.
                     У  входа  в  наш  барак  образовалась  губительная  толкучка:  зэки  стремились  поскорей
               втолкнуться, и от этого никто не мог войти (не то чтоб досочки барачных стен спасали от
               выстрелов, а— внутри человек уже переставал быть мятежником). Там у крыльца был и я.
               Хорошо помню своё состояние: тошнотное безразличие к судьбе, мгновенное безразличие к
               спасению–неспасению.  Будьте  вы  прокляты,  что  вы  к  нам  привязались?  Почему  мы  до
               смерти виноваты перед вами, что родились на этой несчастной земле и должны вечно сидеть
               в  ваших  тюрьмах?  Вся  тошнота  этой  каторги  заняла  грудь  спокойствием  и  отвращением.
               Даже постоянная моя боязнь за носимые во мне поэму и пьесу, нигде ещё не записанные, не
               присутствовала во мне. И на виду той смерти, что уже заворачивала к нам в шинелях по зоне,
               нисколько  я  не  теснился  в  дверь.  Вот  это  и  было —  главное  каторжное  настроение,  до
               которого нас довели.
                     Дверь  освободилась,  мы  прошли  последние.  И  тут  же,  усиленные  помещением,
               грохнули выстрелы. Три пули пустили нам в дверь вдогонку, и они рядышком легли в косяк.
               А четвёртая взбросилась и оставила в дверном стекле круглую маленькую дырочку в нимбе
               мельчайших трещин.
                     В бараки за нами преследователи не врывались. Они заперли нас. Они ловили и били
               тех, кто не успел забежать в барак. Раненых и избитых было десятка два, одни притаились и
               скрыли  раны,  другие  достались  пока  санчасти,  а  дальше  судьба  их  была—  тюрьма  и
               следствие за участие в мятеже.
                     Но всё это узналось потом. Ночью бараки были заперты, наследующее утро, 23 января,
               не  дали  встретиться  разным  баракам  в  столовой  и  разобраться.  И  некоторые  обманутые
               бараки, в которых никто явно не пострадал, ничего не зная об убитых, вышли на работу. В
               том числе и наш.
                     Мы вышли, но никого не выводили из лагерных ворот после нас: пуста была линейка,
               никакого развода. Обманули нас!
                     Гадко было на работе в этот день в наших мехмастерских. От станка к станку ходили
               ребята, сидели и обсуждали — как, что вчера произошло; и до каких же пор мы будем вот
               так  всё  ишачить  и  терпеть.  А  разве  можно  не  терпеть? —  возражали  давние  лагерники,
               согнувшиеся навек. — А разве кого–нибудь когда–нибудь не сломили? (Это была философия
               набора 37–го года.)
                     Когда  мы  пришли  с  работы  в  темноте,  зона  лагпункта  опять  была  пуста.  Но  гонцы
   726   727   728   729   730   731   732   733   734   735   736