Page 729 - Архипелаг ГУЛаг

бы повышались наши моральные права бастовать. На голодовку мы вроде имеем всё–таки
какое–то право — а на забастовку? Поколение за поколением у нас выросло с тем, что
вопиюще опасное и, конечно, контрреволюционное слово «забастовка» стоит у нас в одном
ряду с «Антанта, Деникин, кулацкий саботаж, Гитлер».
Так, идя добровольно на совсем не нужную голодовку, мы заранее шли на
добровольный подрыв своих физических сил в борьбе. (К счастью, после нас ни один,
кажется, лагерь не повторил этой экибастузской ошибки.)
Мы продумывали и детали такой возможной забастовки–голодовки. Применённый к
нам недавно общелагерный штрафной режим научил нас, что в ответ, конечно, нас запрут в
бараках. Как же мы будем сноситься между собой? как обмениваться решениями о
дальнейшем ходе забастовки? Кому–то надо было продумать и согласовать между бараками
сигналы и из какого окна в какое окно они будут видны и поданы.
Обо всём этом говорилось то там, то сям, в одной группке и в другой, представлялось
это неизбежным и желательным — и вместе с тем, по непривычке, каким–то невозможным.
Нельзя себе было вообразить тот день, когда вдруг мы соберёмся, сговоримся, решимся и…
Но охранники наши, открыто организованные в военную лестницу, более привыкшие
действовать и менее рискующие потерять в действиях, чем от бездействия, — охранники
нанесли удары раньше нас.
А там покатилось оно само.
Тихенько и уютно встретили мы на привычных наших вагонках, в привычных
бригадах, бараках, секциях и углах— новый 1952 год. А в воскресенье 6 января, в
православный сочельник, когда западные украинцы готовились славно попраздновать, кутью
варить, до звезды поститься и потом петь колядки, — утром после проверки нас заперли и
больше не открывали.
Никто не ждал! Подготовлено было тайно, лукаво! В окна мы увидели, что из
соседнего барака какую–то сотню зэков со всеми вещами гонят на вахту.
Этап?..
Вот и к нам. Надзиратели. Офицеры с карточками. И по карточкам выкликают…
Выходи со всеми вещами… и с матрасами, как есть, набитыми!
Вот оно что! Пересортировка! Поставлена охрана в проломе «китайской стены». Завтра
она будет заделана. А нас выводят за вахту и сотнями гонят— с мешками и матрасами, как
погорельцев каких–то, вокруг лагеря и через другую вахту — в другую зону. А из той зоны
гонят навстречу.
Все умы перебирают: кого взяли? кого оставили? как понять смысл перетасовки? И
довольно быстро замысел хозяев проясняется: в одной половине (2–й лагпункт) остались
только щирые украинцы, тысячи две человек. В половине, куда нас пригнали, где будет 1–й
лагпункт, — тысячи три всех остальных наций— русские, эстонцы, литовцы, латыши,
татары, кавказцы, грузины, армяне, евреи, поляки, молдаване, немцы и разный случайный
народ понемногу, подхваченный с полей Европы и Азии. Одним словом — «единая и
неделимая». (Любопытно. Мысль МВД, которая должна была бы освещаться учением
социалистическим и вненациональным, идёт по той же, по старой тропинке: разделять
нации.)
Разломаны старые бригады, выкликаются новые, они пойдут на новые объекты, они
жить будут в новых бараках— чехарда! Тут разбора не на одно воскресенье, а на целую
неделю. Порваны многие связи, перемешаны люди, и забастовка, так уж кажется назревшая,
теперь сорвана… Ловко!
В лагпункте украинцев осталась вся больница, столовая и клуб. А у нас вместо этого—
БУР. Украинцев, бандеровцев, самых опасных бунтарей отделить от БУРа подальше. А—
зачем так?
Скоро мы узнаём, зачем так. По лагерю идёт достоверный слух (от работяг, носящих в
БУР баланду), что стукачи в своей «камере хранения» обнаглели: к ним подсаживают
подозреваемых (взяли двух–трёх там–здесь), и стукачи пытают их в своей камере, душат,