Page 793 - Архипелаг ГУЛаг

делать? Выехать с отгона, чтобы пожаловаться? Не только не на чем, но это бы значило —
побег и 20 лет каторги. Никого же русского на том отгоне не было. И прошло несколько
месяцев, прежде чем приехал русский фининспектор. Он изумился рассказу Полякова и
взялся передать его письменную жалобу в район. За ту жалобу как за гнусную клевету на
советскую власть Поляков получил новый лагерный срок и в 50–е годы счастливо отбывал
его в Кенгире. Ему казалось, что он почти освободился…
И мы ещё не уверены, был ли «тургайский раб» самым обездоленным изо всех
ссыльных.
Сказать, что ссылка имеет перед лагерем преимущество устойчивости жизни, как бы
домашности (худо ли, хорошо ли, вот живёшь здесь— и будешь жить, и никаких этапов), —
тоже без оговорок нельзя. Этап не этап, но необъяснимая неумолимая комендантская
переброска, внезапное закрытие пункта ссылки или целого района всегда может разразиться;
вспоминают такие случаи в разные годы в разных местах. Особенно в военное время —
бдительность! — всем сосланным в Тайпак–ский район собраться за 12 часов! — и айда в
Джембетинский! И весь жалкий быт и жалкий скарбик, атакой нужный, и кров
протекающий, а уже и подчиненный, — всё бросай! всё кидай! шагом марш, босота лихая!
Не помрёшь— наживёшь!..
Вообще, при кажущейся распущенности жизни (не ходят строем, а все в разные
стороны, не строятся на развод, не снимают шапок, не запираются на ночь наружными
замками), ссылка имеет свой режим. Где мягче, где суровее, но ощутителен он был везде до
1953 года, когда начались всеобщие смягчения.
Например, во многих местах ссыльные не имели права подавать в советские
учреждения никаких жалоб по гражданским вопросам — иначе как через комендатуру, и
только та решала, стоит ли этой жалобе давать ход или пригасить на месте.
По любому вызову комендантского офицера ссыльный должен был покинуть любую
работу, любое занятие — и явиться. Знающие советскую жизнь поймут, мог ли ссыльный не
выполнить какой–нибудь личной (корыстной) просьбы комендантского офицера.
Комендантские офицеры в своём положении и правах вряд ли уж так уступали
лагерным. Напротив, у них было меньше беспокойств: ни зоны, ни караулов, ни ловли
беглецов, ни вывода на работу, ни кормления и одевания этой толпы. Достаточно было
дважды в месяц проводить отметки и иногда на провинившихся заводить бумаги в согласии
с Законом. Это были властительные, ленивые, разъевшиеся (младший лейтенант
комендатуры получал 2000 рублей в месяц), а потому в большинстве своём злые существа.
Побегов в их подлинном смысле мало известно из советской ссылки: невелик был тот
выигрыш в гражданской свободе, который достался бы удачливому беглецу: ведь почти на
тех же правах жили тут вокруг него, в ссылке, местные вольные. Это не царские были
времена, когда побег из ссылки легко переходил в эмиграцию. А кара за побег была
ощутительна. Судило за побег ОСО. До 1937 оно давало свою максимальную цифру— 5 лет
лагерей, после 37–го— 10. А после войны, публично нигде не напечатанный, всем стал
известен и неуклонно применялся новый закон: за побег из места ссылки— двадцать лет
каторги! Несоразмерно жестоко.
Комендатура на местах вводила собственные истолкования, что считать и что не
считать побегом, где именно та запретная черта, которую ссыльный не смеет переступить, и
может ли он отлучиться по дрова или по грибы. Например, в Хакасии, в рудничном посёлке
Орджоникидзевский, было такое установление: отлучка наверх (в горы) — всего лишь
нарушение режима и 5 лет лагерей; отлучка вниз (к железной дороге) — побег и 20 лет
каторги. И до того внедрилась там непростительная эта мягкость, что когда группа ссыльных
армян, доведенная до отчаяния самоуправством рудничного начальства, пошла на него
жаловаться в райцентр, — а разрешения комендатуры на такую отлучку, естественно, не
имела, — то получили они все за этот побег лишь по 6 лет.
Вот такие отлучки по недоразумению чаще всего и квалифицировались как побеги. Да
простодушные решения старых людей, не могущих взять в толк и усвоить нашу людоедскую