Page 835 - Архипелаг ГУЛаг
P. 835
кашлять. Годами кашлять.
В годовщины своего ареста я устраиваю себе «день зэка»: отрезаю утром 650 граммов
хлеба, кладу два кусочка сахара, наливаю незаваренного кипятка. А на обед прошу сварить
мне баланды и черпачок жидкой кашицы. И как быстро я вхожу в старую форму: уже к
концу дня собираю в рот крошки, вылизываю миску. Возощущения встают во мне живо!
А ещё вывез и храню свои лоскуты–номера. Да только ли я? Как святыню покажут тебе
их— в одном доме, и в другом.
Иду как–то по Новослободской — Бутырская тюрьма! «Приёмная передач». Вхожу.
Полно женщин, есть и мужчины. Кто сдаёт передачи, кто разговаривает. Это отсюда, значит,
шли нам передачи. Как интересно. С самым невинным видом подхожу читать правила
приёма. Но, сметив меня орлиным взглядом, ко мне быстро идёт мордатый старшина. «А вам
что, гражданин?» Учуял, что не передача тут, а подвох. Значит, пахну я всё–таки зэком!
А— посетить умерших? Тех, своих, где должен был и ты лежать, проколотый штыком?
А.Я. Оленёв, уже старичок, поехал в 1965 году. С рюкзаком и палочкой добрался до бывшего
сангородка, оттуда— на гору (близ посёлка Керки), где хоронили. Гора полна костей и
черепов, и жители сегодня зовут её костяной.
В далёком северном городе, где полгода ночь, а полгода день, живёт Галя Бенедиктова.
Никого у неё в целом мире нет, а то, что «домом» называется, — шумный гадкий угол. И
отдых её: с книгой пойти в ресторан, взять вина, то отпить, то покурить, то «погрустить о
России». Любимые её друзья — оркестранты и швейцары. «Многие, вернувшись оттуда,
скрывают прошлое. А я своей биографией горжусь».
То там, то здесь собираются в год раз товарищества бывших зэков, пьют и вспоминают.
«И странно, — говорит В.П.Голицын, — что картины прошлого встают далеко не только
мрачные и тяжёлые, а многое вспоминается с тёплым хорошим чувством».
Тоже свойство человека. И не худшее.
«А буква у меня в лагере была— Ы, — восхищённо сообщает В.Л.Гинзбург. — А
паспорт мне выдали серии ЗК!»
Прочтёшь— и тепло становится. Нет, честное слово, как выделяются среди многих
писем— письма бывших зэков. Какая незаурядная жизнестойкость! А при ясности целей —
какой бывает напор! В наше время, если получишь письмо совсем без нытья, настоящее
оптимистическое, — то только от бывшего зэка. Ко всему на свете привыкшие, ни от чего
они не унывают.
Горжусь я принадлежать к могучему этому племени! Мы не были племенем — нас
сделали им! Нас так спаяли, как сами мы, в сумерках и разброде воли, где каждый друг друга
трусит, никогда не могли бы спаяться. Ортодоксы и стукачи как–то автоматически
выключились из нас на воле. Нам не надо сговариваться поддерживать друг друга. Нам не
надо уже испытывать друг друга. Мы встречаемся, смотрим в глаза, два слова — и что ж ещё
объяснять? Мы готовы к выручке. У нашего брата везде свои ребята. И нас миллионы!
Дала нам решётка новую меру вещей и людей. Сняла с наших глаз ту будничную
замазку, которой постоянно залеплены глаза ничем не потрясённого человека. И какие же
неожиданные выводы!
Н.Столярова, доброй волей приехавшая в 1934 из Парижа в этот капкан, выхвативший
всю середину её жизни, не только не терзается, не проклинает свой приезд, но: «Я была
права, когда вопреки своей среде и голосу разума ехала в Россию! Совсем не зная России, я
нутром угадала её».
Когда–то горячий, удачливый, нетерпеливый герой Гражданской войны И.С.
Карггунич–Бравен не вникал в списки, подносимые начальником Особого Отдела, и не
вверху листа, а внизу, не прописными буквами, а строчными, как безделицу, помечал тупым
карандашом без точек: вм (это значило: Высшая Мера! всем!). Потом были ромбы в
петлицах, потом двадцать с половиною лет Колымы, — и вот он живёт средь леса на
одиноком хуторе, поливает огород, кормит кур, мастерит в столярке, не подаёт просьбы о
реабилитации, матом кроет Ворошилова, сердито пишет в тетрадках свои ответы, ответы и