Page 833 - Архипелаг ГУЛаг

так Иов библейский: за язвы, замор, за голод, за смерти, за унижения— слава Тебе, слава
Тебе!) Но не бездельник этот Васильев, не потребитель просто: «состою в комиссии по
борьбе с тунеядцами». То есть кропает по мере старческих сил одно из главных беззаконий
сегодняшнего дня. Вот это и есть— лицо Благомысла!
Понятно и почему стукачи не желают воспоминаний и встреч: боятся упрёков и
разоблачений.
Но у остальных? Не слишком ли это глубокое рабство? Добровольный зарок, чтоб не
попасть второй раз? «Забыть, как сон, забыть, забыть видения проклятого лагерного
прошлого», — сжимает виски кулаками Настенька Вестеровская, попавшая в тюрьму не
как–нибудь, а с огнестрельной раной, убегая. Почему филолог–классик А.Д., породу занятий
своих умственно взвешивающий сцены древней истории, — почему и он велит себе «всё
забыть»? Что ж поймёт он тогда во всей человеческой истории?
Евгения Дояренко, рассказывая мне в 1965 году о своей посадке на Лубянку в 1921,
ещё до замужества, добавила: «А мужу покойному я про это так и не рассказывала, забыла».
Забыла?? Самому близкому человеку, с которым жизнь прожила? Так мало нас ещё сажают!!
А может быть, не надо так строго судить? Может быть, в этом — средняя
человечность? Ведь о ком–то же составлены пословицы:
Час в добре пробудешь — всё горе забудешь. Дело–то забывчиво, тело–то заплывчиво.
Заплывчивое тело! — вот что такое человек!..
Мой друг и одноделец Николай Виткевич, с кем общими мальчишескими усилиями мы
закатились за решётку, — воспринял всё пережитое как проклятье, как постыдную неудачу
глупца. И устремился в науку — наиболее безопасное предприятие, чтобы подняться на ней.
В 1959 году, когда Пастернак ещё был жив, но плотно обложен травлей, — я стал говорить
ему о Пастернаке. Он отмахнулся: «Что говорить об этих старых галошах! Слушай лучше,
как я борюсь у себя на кафедре!» (Он всё время с кем–нибудь борется, чтобы возвыситься в
должности.) А ведь трибунал оценил его в 10 лет лагерей. Не довольно ли было один раз
высечь?..
Вот Р. Ретц. Он сегодня — начальник жилконторы, он ещё и дружинник. Очень важно
рассказывает о своей сегодняшней жизни. И хотя старой он не забыл — как забыть 18 лет на
Колыме? — о Колыме он рассказывает как–то суше и недоумённо: да действительно ли это
всё было? Как это могло быть?.. Старое сошло с него. Он гладок и всем доволен.
Как вор завязывает, так забывает и эрзац–политический. И для этих завязавших
становится мир снова удобным, нигде не колющим, не жмущим. Как раньше казалось им,
что «все сидят», так теперь им кажется— никто не сидит. Осеняет их и прежний приятный
смысл Первого мая и Октябрьской годовщины — это уже не те суровые дни, когда нас
особенно глумливо обыскивали на холоде и особенно плотно набивали нами камеры
лагерной тюрьмы. Да зачем так высоко брать? — если днём на работе главу семьи похвалит
начальство — вот за обедом и праздник, вот и торжество.
Только в семье иногда бывший мученик разрешает себе побрюзжать. Только тут он
иногда помнит, чтоб его больше ласкали и ценили. А выходя за порог, он — забыл.
Однако не будем так беспреклонны. Ведь это общечеловеческое свойство: от опыта
враждебного вернуться в своё «я», ко многим своим прежним (пусть и не лучшим) чертам и
привычкам. В этом остойчивость нашей личности, наших генов. Вероятно, иначе человек
тоже не был бы человеком. Тот же Тарас Шевченко, чьи растерянные строки уже были
приведены 503 , через 10 лет пишет обрадованно: «ни одна черта в моём внутреннем образе не
изменилась. От всей души благодарю моего всемогущего Создателя, что Он не допустил
ужасному опыту коснуться железными когтями моих убеждений».
Но как это — забывают? Где б научиться?..
«Нет! — пишет М.И.Калинина, — ничто не забывается и ничто в жизни не

503 Часть Третья, глава 19.