Page 830 - Архипелаг ГУЛаг

боюсь за её жизнь. О чём это? Как мне её подготовить?» — «Не бойтесь, это — приятная
вещь, реабилитация покойного мужа». (А может быть— полынная? Благодетелям в голову
не приходит.)
Если таковы формы нашего милосердия, — догадайтесь о формах нашей жестокости!
Какая была лавина реабилитации! — но и она не расколола каменного лба
непогрешимого общества! — ведь лавина падала не туда, куда надо бровь нахмурить, а куда
впрягать тысячу волов.
«Реабилитация — это тухта!» — говорят партийные начальники откровенно.
«Слишком многих нареабилитировали!»
Вольдемар Зарин (Ростов–на–Дону) отсидел 15 лет и с тех пор ещё 8 лет смирно
молчал. А в 1960 решился рассказать сослуживцам, как худо было в лагерях. Так возбудили
на него следственное дело, и майор КГБ сказал Зарину: «Реабилитация — не значит
невиновность, а только: что преступления были невелики. Но что–то остаётся всегда!
А в Риге в том же 1960 дружный служебный коллектив три месяца кряду травил
Петропавловского зато, что он скрыл расстрел своего отца… в 1937 году!
И недоумевает Комогор: «Кто ж ходит сегодня в правых и кто в виноватых? Куда
деваться, когда мурло вдруг заговорит о равенстве и братстве?»
Маркелов после реабилитации стал ни много ни мало — председатель
промстрахсовета, а проще — месткома артели. Так председатель артели не рискует этого
народного избранника оставить на минуту одного в своём кабинете. А секретарь партбюро
Баев, одновременно «сидящий на кадрах», перехватывает на всякий случай всю
месткомовскую переписку Маркелова. «Да не попала ль к вам бумага насчёт перевыборов
месткомов?» — «Да было что–то месяц назад». — «Мне ж нужна она!» — «Ну нате читайте,
только побыстрей, рабочий день кончается». — «Так она ж адресована мне! Ну, завтра утром
вам верну!» — «Что вы, что вы, — это документ». — Вот залезьте в шкуру этого Маркелова,
сядьте под такое мурло, под Баева, да чтоб вся ваша зарплата и прописка зависели от этого
Баева, — и вдыхайте грудью воздух свободного века.
Учительница Деева уволена «за моральное разложение»: она уронила престиж учителя,
выйдя замуж за… освободившегося заключённого (которому в лагере преподавала)!
Это уже не при Сталине, это — при Хрущёве.
И одна только реальность ото всего прошлого осталась — справка. Небольшой листок,
сантиметров 12 на 18. Живому — о реабилитации. Мёртвому — о смерти. Дата смерти — её
не проверишь. Место смерти — крупный большой Зет. Диагноз — сто штук пролистай, у
всех один, дежурный 501 . Иногда— фамилии свидетелей (выдуманных).
А свидетели истинные — все молчат.
Мы— молчим.
И откуда же следующим поколениям что узнать? Закрыто, забито, зачищено.
«Даже и молодёжь, — жалуется Вербовский, — смотрит на реабилитированных с
подозрением и презрением».
Ну, молодёжь–то не вся. Большей части молодёжи просто наплевать —
реабилитировали нас или не реабилитировали, сидит сейчас двенадцать миллионов или уже
не сидит, они тут связи не видят. Лишь бы сами они были на свободе с магнитофонами и
лохмокудрыми девушками.
Рыба ведь не борется против рыболовства, она только старается проскочить в ячею.

* * *

Как одно и то же широко известное заболевание протекает у разных людей по–разному,

501 Молодая Ч–на попросила простодушную девицу показать ей все сорок карточек из пачки. Во всех сорока
одним и тем же почерком было вписано одно и то же заболевание печени… А то и так: «Ваш муж (Александр
Петрович Малявко–Высоцкий) умер до суда и следствия и поэтому реабилитирован быть не может».