Page 867 - Архипелаг ГУЛаг

Я становлюсь на задние лапы и реву им о праве зэка не только на голодовку —
единственное средство отстаивания себя, но даже — на голодную смерть.
Мои аргументы производят на них впечатление дикое. А у меня всё пришито: говорить
о связи голодовки с общественным мнением страны я же не могу.
Я ухожу усталый и разбитый: я даже поколеблен немного, а они— нисколько. Они
сделают всё по–своему, и Верховный Совет утвердит единогласно.
Министр Охраны Общественного Порядка Вадим Степанович Тикунов. Что за
фантастичность? Я, жалкий каторжник Щ–232, иду учить министра внутренних дел, как ему
содержать Архипелаг?!..
Ещё на подступах к министру все полковники — круглоголовые, белохолёные, но
очень подвижные. Из комнаты главного секретаря никакой двери дальше нет. Зато стоит
огромный стеклянно–зеркальный шкаф с шёлковыми сборчатыми занавесками позади
стёкол, куда могут два всадника въехать, — и это, оказывается, есть тамбур перед кабинетом
министра. А в кабинете— просторно сядут двести человек.
Сам министр болезненно полон, челюсть большая, лицо его — трапеция,
расширяющаяся к подбородку. Весь разговор он строго–официален, выслушивает меня безо
всякого интереса, по обязанности.
А я запускаю ему всю ту же тираду о «курорте». И опять эти общие вопросы, стоит ли
перед нами (им и мною!) общая задача исправления зэков? (что я думаю об «исправлении»,
осталось в Части Четвёртой). И зачем был поворот 1961 года? зачем эти четыре режима? И
повторяю ему скучные вещи — всё то, что написано в этой главе: о питании, о ларьке, о
посылках, об одежде, о работе, о произволе, о лице Практических Работников. (Самих писем
я даже принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули, а— выписал цитаты, скрыв
авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что–то очень долго, сам удивляясь, что он меня
слушает.
Он попутно перебивает, но для того, чтобы сразу согласиться или сразу отвергнуть. Он
не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но он мягче гораздо. Он со
многим согласен! Он согласен, что деньги на ларёк надо увеличить, и посылок надо больше,
и не надо регламентировать состава посылок, как делает Комиссия Предположений (но от
него это не зависит, решать это всё будет не министр, а новый Исправ–Труд–Кодекс); он
согласен, чтоб жарили–варили из своего (да нет его, своего); чтобы переписка и бандероли
вообще были неограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и против
аракчеевских перегибов с постоянным строем (но нетактично в это вмешиваться:
дисциплину легко развалить, трудно установить); он согласен, что траву в зоне не надо
выпалывать (другое дело — в Дубравлаге около мехмастерских развели, видите ли,
огородики, и станочники возились там в перерыв, у каждого по 2–3 квадратных метра под
помидорами или огурцами, — велел министр тут же срыть и уничтожить и этим гордится! Я
ему: «связь человека с землёй имеет нравственное значение», он мне: «индивидуальные
огороды воспитывают частнособственнические инстинкты»). Министр даже содрогается, как
это ужасно было: из «зазонного» содержания возвращали в лагерь за проволоку. (Мне
неудобно спросить: кем он в это время был и как против этого боролся.) Больше того:
министр признаёт, что содержание зэков сейчас жесточе, чем было при Иване Денисовиче!
Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему незачем
записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)
Что ж предложить? — распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? —
язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни от кого отдельно не
зависит, он вьётся змеями между многими учреждениями и ни одному не принадлежит.
Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна
(«да знали б вы, что это за люди!»). А моими упрёками надзорсоставу и конвою он просто
обижен: «У вас путаница или особенности восприятия из–за вашей биографии». Он уверяет