Page 865 - Архипелаг ГУЛаг

два грибоедовских старичка, тех самых,
Времён очаковских и покоренья Крыма,
вылитые те, закостеневшие на усвоенном когда–то, да я поручиться готов, что с 5 марта
1953 года они даже газет не разворачивали, — настолько уже ничего не могло произойти,
влияющего на их взгляды! Один из них — в синем пиджаке, и мне кажется — это какой–то
придворный голубой екатерининский мундир, и я даже различаю след от свинченной
екатерининской серебряной звезды в полгруди. Оба старичка абсолютно и с порога не
одобряют всего меня и моего визита— но решили проявить терпение.
Тогда и тяжело говорить, когда слишком много есть что сказать. А тут ещё всё
пришито, и при каждом шевелении чувствую.
Но всё–таки приготовлена у меня главная тирада, и, кажется, ничто не должно дёрнуть.
Вот я им о чём: откуда это взялось представление (я не допускаю, что — у них), будто
лагерю есть опасность стать курортом, будто если не населить лагерь голодом и холодом, то
там воцарится блаженство? Я прошу их, несмотря на недостаточность личного опыта,
представить себе частокол тех лишений и наказаний, который и составляет самое
заключение: человек лишён родных мест; он живёт с тем, с кем не хочет; он не живёт с тем, с
кем хочет (семья, друзья); он не видит роста своих детей; он лишён привычной обстановки,
своего дома, своих вещей, даже часов на руке; потеряно и опозорено его имя; он лишён
свободы передвижения; он лишён обычно и работы по специальности; он испытывает
постоянное давление на себя чужих, а то и враждебных ему людей — других арестантов, с
другим жизненным опытом, взглядами, обычаем; он лишён смягчающего влияния другого
пола (не говоря уже о физиологии); и даже медицинское обслуживание у него несравненно
ухудшено. Чем это напоминает черноморский санаторий? Почему так боятся «курорта»?
Нет, эта мысль не толкает их во лбы. Они не качнулись в стульях.
Так ещё шире: мы хотим ли вернуть этих людей в общество? Почему тогда мы
заставляем их жить в окаянстве? Почему тогда содержание режимов в том, чтобы
систематически унижать арестантов и физически изматывать? Какой государственный смысл
получения из них инвалидов?
Вот я и выложился. И мне разъясняют мою ошибку: я плохо представляю нынешний
контингент, я сужу по прежним впечатлениям, я отстал от жизни. (Вот это моё слабое место:
я действительно не вижу тех, кто там сейчас сидит.) Для тех изолированных рецидивистов
всё, что я перечислил, — это не лишение вовсе. Только и могут их образумить нынешние
режимы. (Дёрг, дёрг— это их компетенция, они лучше знают, кто сидит.) А вернуть в
общество?.. Да, конечно, да, конечно, — деревянно говорят старички, и слышится: нет
конечно, пусть там домирают, так спокойней.
А— режимы? Один из очаковских старичков — прокурор, тот в голубом, со звездой на
груди, а седые волосы редкими колечками, он и на Суворова немного похож:
— Мы уже начали получать отдачу от введения строгих режимов. Вместо двух тысяч
убийств в год (здесь это можно сказать) — только несколько десятков.
Важная цифра, я незаметно записываю. Это и будет главная польза посещения,
кажется.
Кто сидит! Конечно, чтобы спорить о режимах, надо б и знать, кто сидит. Для этого
нужны десятки психологов и юристов, которые бы поехали, беспрепятственно говорили бы с
зэками, — а потом можно и поспорить. А мои лагерные корреспонденты как раз этого–то и
не пишут: за что они сидят, и товарищи их за что 535 . 1964 год— родственники зэков
глотают слёзы ещё в одиночку. Ещё не знает подробностей лагерей московская воля («Иван
Денисович»— это о «прошлом»), ещё сама она робка, расчленена, ещё нет никакого

535 Ну как вообразить всех этих разнообразных рецидивистов. Вот в Тавдинской колонии сидит 87–летний
бывший офицер — царский, да, наверно, и белый. К 1962 году он отбыл 18 лет второй двадцатки. Окладистая
борода, учётчик на производстве рукавиц. Спрашивается: за убеждения молодости — может быть, сорок лет
тюрьмы многовато? И сколько таких судеб, непохожих на другие!