Page 89 - Архипелаг ГУЛаг

Продолжая беседу, он час беспомощно держал смоченную вату у рассечины: оказывается,
кровь у него плохо свёртывается. Так ясно показал ему Бог ограниченность человека! — а он
судил, низсылал смертные приговоры на других…
Как ни ледян надзорсостав Большого Дома — а самое внутреннее ядрышко души, от
ядрышка ещё ядрышко — должно в нём остаться? Рассказывает Наталья Постоева, что
как–то вела её на допрос бесстрастная, немая, безглазая выводная — и вдруг где–то рядом с
Большим Домом стали рваться бомбы, казалось — сейчас и на них. И выводная кинулась к
своей заключённой и в ужасе обняла её, ища человеческого слития и сочувствия. Но
отбомбились. И прежняя безглазость: «Возьмите руки назад! Пройдите!»
Конечно, эта заслуга невелика — стать человеком в предсмертном ужасе. Как и не
доказательство доброты — любовь к своим детям («он хороший семьянин», часто
оправдывают негодяев). Председателя Верховного Суда И.Т. Голякова хвалят: любил
копаться в саду, любил книги, ходил в букинистические магазины, хорошо знал Толстого,
Короленко, Чехова, — и что ж у них перенял? сколько тысяч загубил? Или, например, тот
полковник, друг Иоссе, ещё и во Владимирском изоляторе хохотавший, как он старых евреев
запирал в погреб со льдом, — во всех беспутствах своих боялся, чтоб только не узнала жена:
она верила в него, считала благородным, и он этим дорожил. Но смеем ли мы принять это
чувство за плац–дармик добра на его сердце?
Почему так цепко уже второе столетие они дорожат цветом небес? При Лермонтове
были — «и вы, мундиры голубые!», потом были голубые фуражки, голубые погоны, голубые
петлицы, им велели быть не такими заметными, голубые поля всё прятались от народной
благодарности, всё стягивались на их головах и плечах—и остались кантиками, ободочками
узкими — а всё–таки голубыми!
Это — только ли маскарад?
Или всякая чернота должна хоть изредка причащаться неба?
Красиво бы думать так. Но когда узнаешь, в какой форме тянулся к святому, например,
Ягода… Рассказывает очевидец (из окружения Горького, в то время близкого к Ягоде): в
поместьи Ягоды под Москвой в предбаннике стояли иконы— специально для того, что Ягода
со товарищи, раздевшись, стреляли в них из револьверов, а потом шли мыться…
Как это понять: злодей! Что это такое? Есть ли это на свете?
Нам бы ближе сказать, что не может их быть, что нет их. Допустимо сказке рисовать
злодеев — для детей, для простоты картины. А когда великая мировая литература прошлых
веков выдувает и выдувает нам образы густо–чёрных злодеев— и Шекспир, и Шиллер, и
Диккенс, — нам это кажется отчасти уже балаганным, неловким для современного
восприятия. И главное: как нарисованы эти злодеи? Их злодеи отлично сознают себя
злодеями и душу свою — чёрной. Так и рассуждают: не могу жить, если не делаю зла.
Дай–ка я натравлю отца на брата! Дай–ка упьюсь страданиями жертвы! Яго отчётливо
называет свои цели и побуждения — чёрными, рождёнными ненавистью.
Нет, так не бывает! Чтобы делать зло, человек должен прежде осознать его как добро
или как осмысленное закономерное действие. Такова, к счастью, природа человека, что он
должен искать оправдание своим действиям.
У Макбета слабы были оправдания — и загрызла его совесть. Да и Яго—ягнёнок.
Десятком трупов обрывалась фантазия и душевные силы шекспировских злодеев. Потому
что не было у них идеологии.
Идеология! — это она даёт искомое оправдание злодейству и нужную долгую
твёрдость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед
другими обелять свои поступки и слышать не укоры, не проклятья, а хвалы и почёт. Так
инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели—возвеличением родины,
колонизаторы—цивилизацией, нацисты — расой, якобинцы и большевики — равенством,
братством, счастьем будущих поколений.
Благодаря Идеологии досталось Двадцатому веку испытать злодейство миллионное.
Его не опровергнуть, не обойти, не замолчать — и как же при этом осмелимся мы