Page 87 - Архипелаг ГУЛаг

Вот что такое офицер, даже когда погоны его не голубые!
А если ещё голубые? Если внушено ему, что ещё и среди офицеров он — соль? Что
доверено ему больше других и знает он больше других, и за всё это он должен
подследственному загонять голову между ногами и в таком виде пихать в трубу?
Отчего бы и не пихать?..
Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был — вполне
подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове — может быть, у Берии я
вырос бы как раз на месте?..
Пусть захлопнет здесь книгу тот читатель, кто ждёт, что она будет политическим
обличением.
Если б это было так просто! — что где–то есть чёрные люди, злокозненно творящие
чёрные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая
добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?..
В течении жизни одного сердца линия эта перемещается на нём, то теснимая
радостным злом, то освобождая пространство рассветающему добру. Один и тот же человек
бывает в свои разные возрасты, в разных жизненных положениях— совсем разным
человеком. То к дьяволу близко. То и к святому. А имя — не меняется, и ему мы
приписываем всё.
Завещал нам Сократ: познай самого себя!
И перед ямой, в которую мы уже собрались толкать наших обидчиков, мы
останавливаемся, оторопев: да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а
они.
А кликнул бы Малюта Скуратов нас— пожалуй, и мы б не сплошали!..
От добра до худа один шаток, говорит пословица.
Значит, и от худа до добра.
Как только всколыхнулась в обществе память о тех беззакониях и пытках, так стали
нам со всех сторон толковать, писать, возражать: там (в НКГБ–МГБ) были и хорошие!
Их–то «хороших» мы знаем: это те, кто старым большевикам шептали «держись!» или
даже подкладывали бутербродик, а остальных уж подряд пинали ногами. Ну, а выше
партий — хороших по–человечески — не было ли там?
Вообще б их там быть не должно: таких туда брать избегали, при приёме разглядывали.
Такие сами исхитрялись, как бы отбиться. Во время войны в Рязани один ленинградский
лётчик после госпиталя умолял в тубдиспансере: «Найдите что–нибудь у меня! в Органы
велят идти!» Изобрели ему рентгенологи туберкулёзный инфильтрат — и сразу от него
гебешники отказались.
Кто ж попадал по ошибке — или встраивался в эту среду, или выталкивался ею,
выживался, даже попадал на рельсы сам. А всё–таки — не оставалось ли?..
В Кишиневе молодой лейтенант–гебист приходил к Ши–повальникову ещё за месяц до
его ареста: уезжайте, уезжайте, вас хотят арестовать! (Сам ли? мать ли его послала спасти
священника?) А после ареста досталось ему же и конвоировать отца Виктора. И горевал он:
отчего ж вы не уехали?
Или вот. Был у меня командир взвода лейтенант Овсянников. Не было мне на фронте
человека ближе. Полвойны мы ели с ним из одного котелка, и под обстрелом едали между
двумя разрывами, чтобы суп не остывал. Это был парень крестьянский, с душой такой
чистой и взглядом таким непредвзятым, что ни училище наше, ни офицерство его нисколько
не испортили. Он и меня смягчал во многом. Всё своё офицерство он поворачивал только на
одно: как бы своим солдатам (а среди них — много пожилых) сохранить жизнь и силы. От
него первого я узнал, что есть сегодня деревня и что такое колхозы. (Он говорил об этом без
раздражения, без протеста, а просто — как лесная вода отражает деревья до веточки.) Когда
меня посадили, он сотрясён был, писал мне боевую характеристику получше, носил комдиву
на подпись. Демобилизовавшись, он ещё искал через родных — как бы мне помочь (а год
был— 1947, мало чем отличался от 37–го!). Во многом из–за него я боялся на следствии,