Page 88 - Архипелаг ГУЛаг

чтоб не стали читать мой военный дневник: там были его рассказы. Когда я
реабилитировался в 1957, очень мне хотелось его найти. Я помнил его сельский адрес. Пишу
раз, пишу два — ответа нет. Нашлась ниточка, что он окончил Ярославский пединститут,
оттуда ответили: «направлен на работу в органы госбезопасности». Здорово! Но тем
интересней. Пишу ему по городскому адресу — ответа нет. Прошло несколько лет,
напечатан «Иван Денисович». Ну, теперь–то отзовётся! Нет! Ещё через три года прошу
одного своего ярославского корреспондента сходить к нему и передать письмо в руки. В этот
раз Овсянников отозвался: «После института предложили в органы, и мне представилось,
что так же успешно будет и тут. — (Что —успешно'?..) — Не преуспевал на новом поприще,
кое–что не нравилось, но работаю «без палки», если не ошибусь, то товарища не подведу. —
(Вот и оправдание—товарищество!)— Сейчас уже не задумываюсь о будущем».
Вот и всё… Последние сталинские годы он был уже следователем. Те годы, когда
закатывали по четвертной всем подряд. И как же всё переверсталось там, в его сознании?
Как затемнилось? Но, помня прежнего родникового самоотверженного парня, разве я могу
поверить, что всё бесповоротно? что не осталось в нём живых ростков?.. 53
Когда следователь Гольдман дал Вере Корнеевой подписывать 206–ю статью, она
смекнула свои права и стала подробно вникать в дело по всем семнадцати участникам их
«религиозной группы». Он рассвирепел, но отказать не мог. Чтоб не томиться с ней, отвёл её
тогда в большую канцелярию, где сидело сотрудников разных с полдюжины, а сам ушёл.
Сперва Корнеева читала, потом как–то возник разговор, от скуки ли сотрудников, — и
перешла Вера к настоящей религиозной проповеди вслух. (А надо знать её. Это—светящийся
человек, с умом живым и речью свободной, хотя на воле была только слесарем, конюхом и
домохозяйкой.) Слушали её затаясь, изредка углубляясь вопросами. Очень это было для них
всех с неожиданной стороны. Набралась полная комната, и из других пришли. Пусть это
были не следователи — машинистки, стенографистки, подшиватели папок — но ведь их
среда, Органы же, 1946 года. Тут не восстановить её монолога, разное успела она сказать. И
об изменниках родине: а почему их не было в Отечественную войну 1812 года, при
крепостном–то праве? Уж тогда естественно было им быть! Но больше всего она говорила о
вере и верующих. Раньше, говорила она, всё ставилось у вас на разнузданные страсти, «грабь
награбленное», — и тогда верующие вам, естественно, мешали. Но сейчас, когда вы хотите
строить и блаженствовать на этом свете, — зачем же вы преследуете лучших своих граждан?
Это для вас же—самый дорогой материал: ведь над верующим не надо контроля, и
верующий не украдёт и не отлынет от работы. А вы думаете построить справедливое
общество на шкурниках и завистниках? У вас всё и разваливается. Зачем вы плюёте в души
лучших людей? Дайте Церкви истинное отделение, не трогайте её, вы на этом не потеряете!
Вы материалисты? Так положитесь на ход образования — что, мол, оно развеет веру. А
зачем арестовывать? — Тут вошёл Гольдман и грубо хотел оборвать. Но все закричали на
него: «Да заткнись ты!.. Да замолчи!.. Говори, говори, женщина!» (А как назвать её?
Гражданка? Товарищ? Это всё запрещено, запуталось в условностях. Женщина! Так, как
Христос обращался, не ошибёшься.) И Вера продолжала при своём следователе!!
Так вот эти слушатели Корнеевой в гебистской канцелярии— почему так живо легло к
ним слово ничтожной заключённой?
Тот же Д.П.Терехов до сих пор помнит своего первого приговорённого к смерти: «было
жалко его». Ведь на чём–то сердечном держится эта память. (А с тех пор уже многих не
помнит и счёта им не ведёт.)
С Тереховым — эпизод. Доказывая мне правоту судебной системы при Хрущёве,
энергично рубил рукой по настольному стеклу — и о край стола рассек запястье. Позвонил,
персонал в струнке, дежурный старший офицер принёс ему йод и перекись водорода.

53 Встретились мы в 1994 в Ярославле, когда я уже смог вернуться на родину. Да прежний мой Витя, каким
и знал я его на фронте. И через год поехали мы с ним на Орловщину— на места наших боёв в 1943. (Примеч.
1996 г.)