Page 86 - Архипелаг ГУЛаг

удавленные каждый своей одиночной камерой.
Стояли сменчивые ранневесенние дни. То распространялся реденький туман, и жидкая
грязца унывно хлюпала под нашими сапогами даже на твёрдом шоссе. То небо расчищалось,
и мягко–желтоватое, ещё неуверенное в своём даре солнце грело почти уже обтаявшие
пригорки и прозрачным показывало нам мир, который надлежало покинуть. То налетал
враждебный вихрь и рвал с чёрных туч как будто и не белый даже снег, холодно хлестал им
в лицо, в спину, под ноги, промачивая шинели наши и портянки.
Шесть спин впереди, постоянных шесть спин. Было время разглядывать и разглядывать
корявые безобразные клейма
SU и лоснящийся чёрный бархат на воротнике немца. Было время и передумать
прошлую жизнь и осознать настоящую. А я — не мог. Уже перелобаненный дубиною — не
осознавал.
Шесть спин. Ни одобрения, ни осуждения не было в их покачивании.
Немец вскоре устал. Он перекладывал чемодан из руки в руку, брался за сердце, делал
знаки конвою, что нести не может. И тогда сосед его в паре, военнопленный, Бог знает что
отведавший только что в немецком плену (а может быть, и милосердие тоже) — по своей
воле взял чемодан и понёс.
И несли потом другие военнопленные, тоже безо всякого приказания конвоя. И снова
немец.
Но не я.
И никто не говорил мне ни слова.
Как–то встретился нам долгий порожний обоз. Ездовые с интересом оглядывались,
иные вскакивали на телегах во весь рост, пялились. И вскоре я понял, что оживление их и
озлобленность относились ко мне — я резко отличался от остальных: шинель моя была нова,
долга, облегающе сшита по фигуре, ещё не спороты были петлицы, в проступившем солнце
горели дешёвым золотом несрезанные пуговицы. Отлично видно было, что я — офицер,
свеженький, только что схваченный. Отчасти, может быть, само это низвержение приятно
взбудоражило их (какой–то отблеск справедливости), но скорее в головах их, начинённых
политбеседами, не могло уместиться, что вот так могут взять и их командира роты, а решили
они дружно, что я — с той стороны.
—Попался, сволочь власовская?!. Расстрелять его, гада!! — разгорячённо кричали
ездовые в тыловом гневе (самый сильный патриотизм всегда бывает в тылу) и ещё многое
оснащали матерно.
Я представлялся им неким международным ловкачом, которого, однако, вот
поймали, — и теперь наступление на фронте пойдёт ещё быстрей, и война кончится раньше.
Что я мог ответить им? Единое слово мне было запрещено, а надо каждому объяснить
всю жизнь. Как оставалось мне дать им знать, что я — не диверсант? что я — друг им? что
это из–за них я здесь? Я—улыбался… Глядя в их сторону, я улыбался им из этапной
арестантской колонны! Но мои оскаленные зубы показались им худшей насмешкой, и ещё
ожесточённей, ещё яростней они выкрикивали мне оскорбления и грозили кулаками.
Я улыбался, гордясь, что арестован не за воровство, не за измену или дезертирство, а за
то, что силой догадки проник в злодейские тайны Сталина. Я улыбался, что хочу и, может
быть, ещё смогу чуть подправить российскую нашу жизнь.
А чемодан мой тем временем — несли…
И я даже не чувствовал за то укора! И если б сосед мой, ввалившееся лицо которого
обросло уже двухнедельной мягкой порослью, а глаза были переполнены страданием и
познанием, — упрекнул бы меня сейчас яснейшим русским языком за то, что я унизил честь
арестанта, обратясь за помощью к конвою, что я возношу себя над другими, что я надменен,
—я не понял бы его! Я просто не понял бы—о чём он говорит? Ведь я же — офицер!..
Если бы семерым из нас надо было бы умереть на дороге, а восьмого конвой мог бы
спасти — что мешало мне тогда воскликнуть:
— Сержант! Спасите — меня. Ведь я — офицер!..