Page 97 - Архипелаг ГУЛаг

1923 точно уже были (а мы–то их дружно приписывали Берии). К перестукиваниям, говорят,
тут в 20–е годы ещё относились свободно: ещё как–то жила эта нелепая традиция из царских
тюрем, что если заключённому не перестукиваться, так что ему и делать? И вот ещё: все
сплошь 20–е годы надзиратели здесь были — латыши (из стрелков латышских, и помимо) и
еду раздавали рослые латышки.
Оно–то пустяки–пустяки, а над чем и задумаешься.
Мне самому в эту главную политическую тюрьму Союза очень было нужно, спасибо,
что привезли: я о Бухарине много думал, мне хотелось это всё представить. Однако
ощущение было, что мы идём уже в окосках, что хороши б мы были и в любой областной
внутрянке 59 . А тут — чести много.
Но с теми, кого я тут застал, нельзя было соскучиться. Было кого послушать, было кого
посравнить.
Того старичка с живыми бровями (да в шестьдесят три года он держался совсем не
старичком) звали Анатолий Ильич Фастенко. Он очень украшал нашу лубянскую камеру —
и как хранитель старых русских тюремных традиций, и как живая история русских
революций. Тем, что береглось в его памяти, он как бы придавал масштаб всему
происшедшему и происходящему. Такие люди не только в камере ценны, их в целом
обществе очень недостаёт.
Фамилию Фастенко мы тут же, в камере, прочли в попавшейся нам книге о революции
1905 года. Фастенко был таким давнишним социал–демократом, что уже, кажется, и
переставал им быть.
Свой первый тюремный срок он получил ещё молодым человеком, в 1904 году, но
после Манифеста 17 октября 1905 был освобождён вчистую.
Кто из нас из школьной истории, из «Краткого курса» не узнал и не зазубрил, что этот
«провокационно–подлый манифест» был издевательством над свободой, что царь
распорядился: «мёртвым— свободу, живых— под арест»? Но эпиграмма эта лжива. Тем
актом разрешались все политические партии, созывалась Дума, и амнистия давалась честная
и предельно широкая, а именно: по ней освобождались ни много ни мало как все
политические без изъятия, независимо от срока и вида наказания. Лишь уголовные
оставались сидеть. Сталинская же амнистия 7 июля 1945 поступила как раз наоборот: всех
политических оставила сидеть.
Интересен был его рассказ об обстановке той амнистии. В те годы, разумеется, ни о
каких «намордниках» на тюремных окнах ещё не имели понятия, и из камер
Белоцерков–ской тюрьмы, где Фастенко сидел, арестанты свободно обозревали тюремный
двор, прибывающих и убывающих, и улицу, и перекрикивались из вольных с кем хотели. И
вот уже днём 17 октября, узнав по телеграфу об амнистии, вольные объявили новость
заключённым. Политические стали радостно бушевать, бить оконные стёкла, ломать двери и
требовать от начальника тюрьмы немедленного освобождения. Кто–нибудь из них был тут
же избит сапогами в рыло? посажен в карцер? какую–нибудь камеру лишили книг и ларька?
Да нет же! Растерянный начальник тюрьмы бегал от камеры к камере и упрашивал:
«Господа! Я умоляю вас! —будьте благоразумны! Я же не имею права освобождать вас на
основании телеграфного сообщения. Я должен получить прямые указания от моего
начальства из Киева. Я очень прошу вас: вам придётся переночевать». — И действительно,
их варварски задержали на сутки!.. (После сталинской амнистии, как будет ещё рассказано,
амнистированных передерживали по два–три месяца, понуждали всё так же вкалывать, и
никому это не казалось незаконным.)
Обретя свободу, Фастенко и его товарищи тут же кинулись в революцию. В 1906 году
Фастенко получил 8 лет каторги, что значило: 4 года в кандалах и 4 года в ссылке. Первые
четыре года он отбывал в Севастопольском централе, где, кстати, при нём был массовый

59 Внутренняя тюрьма— то есть собственно ГБ.