Page 42 - Белая гвардия

образом свое положение во время германской войны.
— В тяжелом? Это совсем хорошо. Черт их знает: артиллерийских офицеров запихнули
чего-то в пехоту. Путаница.
— Никак нет, господин полковник, — ответил Мышлаевский, прочищая легоньким
кашлем непокорный голос, — это я сам добровольно попросился ввиду того, что спешно
требовалось выступить под Пост-Волынский. Но теперь, когда дружина укомплектована
в достаточной мере…

— В высшей степени одобряю… хорошо, — сказал полковник и, действительно, в высшей
степени одобрительно посмотрел в глаза Мышлаевскому. — Рад познакомиться… Итак…
ах, да, доктор? И вы желаете к нам? Гм…
Турбин молча склонил голову, чтобы не отвечать «так точно» в своем барашковом
воротнике.

— Гм… — полковник глянул в окно, — знаете, это мысль, конечно, хорошая. Тем более,
что на днях возможно… Тэк-с… — он вдруг приостановился, чуть прищурил глазки и
заговорил, понизив голос: — Только… как бы это выразиться… Тут, видите ли, доктор,
один вопрос… Социальные теории и… гм… вы социалист? Не правда ли? Как все
интеллигентные люди? — Глазки полковника скользнули в сторону, а вся его фигура,
губы и сладкий голос выразили живейшее желание, чтобы доктор Турбин оказался
именно социалистом, а не кем-нибудь иным. — Дивизион у нас так и называется —
студенческий, — полковник задушевно улыбнулся, не показывая глаз. — Конечно,
несколько сентиментально, но я сам, знаете ли, университетский.
Турбин крайне разочаровался и удивился. «Черт… Как же Карась говорил?..» Карася он
почувствовал в этот момент где-то у правого своего плеча и, не глядя, понял, что тот
напряженно желает что-то дать ему понять, но что именно — узнать нельзя.

— Я, — вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, — к сожалению, не социалист, а…
монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист». А из
всех социалистов больше всех ненавижу Александра Федоровича Керенского.

Какой-то звук вылетел изо рта у Карася сзади, за правым плечом Турбина. «Обидно
расставаться с Карасем и Витей, — подумал Турбин, — но шут его возьми, этот
социальный дивизион».
Глазки полковника мгновенно вынырнули на лице, и в них мелькнула какая-то искра и
блеск. Рукой он взмахнул, как будто желая вежливенько закрыть рот Турбину, и
заговорил:

— Это печально. Гм… очень печально… Завоевания революции и прочее… У меня приказ
сверху: избегать укомплектования монархическими элементами, ввиду того, что
население… необходима, видите ли, сдержанность. Кроме того, гетман, с которым мы в
непосредственной и теснейшей связи, как вам известно… печально… печально…
Голос полковника при этом не только не выражал никакой печали, но, наоборот, звучал
очень радостно, и глазки находились в совершеннейшем противоречии с тем, что он
говорил.
«Ага-а? — многозначительно подумал Турбин, — дурак я… а полковник этот не глуп.
Вероятно, карьерист, судя по физиономии, но это ничего».
— Не знаю уж, как и быть… ведь в настоящий момент, — полковник жирно подчеркнул
слово «настоящий», — так, в настоящий момент, я говорю, непосредственной нашей
задачей является защита Города и гетмана от банд Петлюры, и, возможно, большевиков.
А там, там видно будет… Позвольте узнать, где вы служили, доктор, до сего времени?

— В тысяча девятьсот пятнадцатом году, по окончании университета экстерном, в
венерологической клинике, затем младшим врачом в Белградском гусарском полку, а
затем ординатором тяжелого трехсводного госпиталя. В настоящее время
демобилизован и занимаюсь частной практикой.

— Юнкер! — воскликнул полковник, — попросите ко мне старшего офицера.