Page 46 - Белая гвардия

их окружили мужики с петлюровцами и начисто всех порезали. Ну, начисто… Глаза
повыкалывали, на плечах погоны повырезали. Форменно изуродовали.

— Вот оно что? Ах, ах, ах…
«Прапорщик Коровин», «Прапорщик Гердт», — проплывали желтые гробы.

— До чего дожили… Подумайте.
— Междоусобные брани.

— Да как же?..
— Заснули, говорят…

— Так им и треба… — вдруг свистнул в толпе за спиной Турбина черный голосок, и перед
глазами у него позеленело. В мгновение мелькнули лица, шапки. Словно клещами,
ухватил Турбин, просунув руку между двумя шеями, голос за рукав черного пальто. Тот
обернулся и впал в состояние ужаса.

— Что вы сказали? — шипящим голосом спросил Турбин и сразу обмяк.

— Помилуйте, господин офицер, — трясясь в ужасе, ответил голос, — я ничего не
говорю. Я молчу. Что вы-с? — голос прыгал.

Утиный нос побледнел, и Турбин сразу понял, что он ошибся, схватил не того, кого
нужно. Под утиным барашковым носом торчала исключительной благонамеренности
физиономия. Ничего ровно она не могла говорить, и круглые глазки ее закатывались от
страха.
Турбин выпустил рукав и в холодном бешенстве начал рыскать глазами по шапкам,
затылкам и воротникам, кипевшим вокруг него. Левой рукой он готовился что-то
ухватить, а правой придерживал в кармане ручку браунинга. Печальное пение
священников проплывало мимо, и рядом, надрываясь, голосила баба в платке. Хватать
было решительно некого, голос словно сквозь землю провалился. Проплыл последний
гроб, «Прапорщик Морской», пролетели какие-то сани.
— «Вести»! — вдруг под самым ухом Турбина резнул сиплый альт.

Турбин вытащил из кармана скомканный лист и, не помня себя, два раза ткнул им
мальчишке в физиономию, приговаривая со скрипом зубовным:

— Вот тебе вести. Вот тебе. Вот тебе вести. Сволочь!
На этом припадок его бешенства и прошел. Мальчишка разронял газеты, поскользнулся
и сел в сугроб. Лицо его мгновенно перекосилось фальшивым плачем, а глаза
наполнились отнюдь не фальшивой, лютейшей ненавистью.

— Што это… что вы… за что мине? — загнусил он, стараясь зареветь и шаря по снегу.
Чье-то лицо в удивлении выпятилось на Турбина, но боялось что-нибудь сказать.
Чувствуя стыд и нелепую чепуху, Турбин вобрал голову в плечи и, круто свернув, мимо
газового фонаря, мимо белого бока круглого гигантского здания музея, мимо каких-то
развороченных ям с занесенными пленкой снега кирпичами, выбежал на знакомый
громадный плац — сад Александровской гимназии.

— «Вести»! «Ежедневная демократическая газета»! — донеслось с улицы.

Стовосьмидесятиоконным, четырехэтажным громадным покоем окаймляла плац родная
Турбину гимназия. Восемь лет провел Турбин в ней, в течение восьми лет в весенние
перемены он бегал по этому плацу, а зимами, когда классы были полны душной пыли и
лежал на плацу холодный важный снег зимнего учебного года, видел плац из окна.
Восемь лет растил и учил кирпичный покой Турбина и младших — Карася и
Мышлаевского.