Page 47 - Белая гвардия

И ровно восемь же лет назад в последний раз видел Турбин сад гимназии. Его сердце
защемило почему-то от страха. Ему показалось вдруг, что черная туча заслонила небо,
что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как страшный вал смывает пристань. О,
восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для
мальчишеской души, но сколько было радостного. Серый день, серый день, серый день,
ут консекутивум, Кай Юлий Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к
астрономии со дня этого кола. Но зато и весна, весна и грохот в залах, гимназистки в
зеленых передниках на бульваре, каштаны и май, и, главное, вечный маяк впереди —
университет, значит, жизнь свободная, — понимаете ли вы, что значит университет?
Закаты на Днепре, воля, деньги, сила, слава.

И вот он все это прошел. Вечно загадочные глаза учителей, и страшные, до сих пор еще
снящиеся, бассейны, из которых вечно выливается и никак не может вылиться вода, и
сложные рассуждения о том, чем Ленский отличается от Онегина, и как безобразен
Сократ, и когда основан орден иезуитов, и высадился Помпеи, и еще кто-то высадился, и
высадился и высаживался в течение двух тысяч лет…

Мало этого. За восемью годами гимназии, уже вне всяких бассейнов, трупы
анатомического театра, белые палаты, стеклянное молчание операционных, а затем три
года метания в седле, чужие раны, унижения и страдания, — о, проклятый бассейн
войны… И вот высадился все там же, на этом плацу, в том же саду. И бежал по плацу
достаточно больной и издерганный, сжимал браунинг в кармане, бежал черт знает куда
и зачем. Вероятно, защищать ту самую жизнь — будущее, из-за которого мучился над
бассейнами и теми проклятыми пешеходами, из которых один идет со станции «А», а
другой навстречу ему со станции «Б».

Черные окна являли полнейший и угрюмейший покой. С первого взгляда становилось
понятно, что это покой мертвый. Странно, в центре города, среди развала, кипения и
суеты, остался мертвый четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море
десятки тысяч жизней. Похоже было, что никто уже его теперь не охранял, ни звука, ни
движения не было в окнах и под стенами, крытыми желтой николаевской краской. Снег
девственным пластом лежал на крышах, шапкой сидел на кронах каштанов, снег устилал
плац ровно, и только несколько разбегающихся дорожек следов показывали, что
истоптали его только что.

И главное: не только никто не знал, но и никто не интересовался — куда же все делось?
Кто теперь учится в этом корабле? А если не учится, то почему? Где сторожа? Почему
страшные, тупорылые мортиры торчат под шеренгою каштанов у решетки, отделяющей
внутренний палисадник у внутреннего парадного входа? Почему в гимназии цейхгауз?
Чей? Кто? Зачем?

Никто этого не знал, как никто не знал, куда девалась мадам Анжу и почему бомбы в ее
магазине легли рядом с пустыми картонками?..

— Накати-и! — прокричал голос. Мортиры шевелились и ползали. Человек двести людей
шевелились, перебегали, приседали и вскакивали около громадных кованых колес.
Смутно мелькали желтые полушубки, серые шинели и папахи, фуражки военные и
защитные, и синие, студенческие.

Когда Турбин пересек грандиозный плац, четыре мортиры стали в шеренгу, глядя на
него пастью. Спешное учение возле мортир закончилось, и в две шеренги стал пестрый
новобранный строй дивизиона.
— Господин кап-пи-тан, — пропел голос Мышлаевского, — взвод готов.

Студзинский появился перед шеренгами, попятился и крикнул:
— Левое плечо вперед, шагом марш!

Строй хрустнул, колыхнулся и, нестройно топча снег, поплыл.
Замелькали мимо Турбина многие знакомые и типичные студенческие лица. В голове
третьего взвода мелькнул Карась. Не зная еще, куда и зачем, Турбин захрустел рядом со