Page 72 - Белая гвардия

На странице тринадцатой раскрыл бедный больной книгу и увидал знакомые строки:

Ив.Русаков
БОГОВО ЛОГОВО

Раскинут в небеДымный лог.Как зверь, сосущий лапу,Великий сущий папаМедведь
мохнатыйБог.В берлогеЛогеБейте бога.Звук алыйБеговой битвыВстречаю матерной
молитвой.
— Ах-а-ах, — стиснув зубы, болезненно застонал больной. — Ах, — повторил он в
неизбывной муке.
Он с искаженным лицом вдруг плюнул на страницу со стихотворением и бросил книгу на
пол, потом опустился на колени и, крестясь мелкими дрожащими крестами, кланяясь и
касаясь холодным лбом пыльного паркета, стал молиться, возводя глаза к черному
безотрадному окну:

— Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова. Но зачем же
ты так жесток? Зачем? Я знаю, что ты меня наказал. О, как страшно ты меня наказал!
Посмотри, пожалуйста, на мою кожу. Клянусь тебе всем святым, всем дорогим на свете,
памятью мамы-покойницы — я достаточно наказан. Я верю в тебя! Верю душой, телом,
каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к тебе, потому что нигде на свете нет
никого, кто бы мог мне помочь. У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя.
Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил,
будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без
надежды. Но я человек и силен только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту
я могу обратиться к тебе с мольбой о помощи. И я верю, что ты услышишь мои мольбы,
простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о господи, забудь о той гнусности, которую я
написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить, и я клянусь, что
я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина, избавь от слабости
духа и избавь меня от Михаила Семеновича Шполянского!

Свеча наплывала, в комнате холодело, под утро кожа больного покрылась мелкими
пупырышками, и на душе у больного значительно полегчало.

Михаил же Семенович Шполянский провел остаток ночи на Малой-Провальной улице в
большой комнате с низким потолком и старым портретом, на котором тускло глядели,
тронутые временем, эполеты сороковых годов. Михаил Семенович без пиджака, в одной
белой зефирной сорочке, поверх которой красовался черный с большим вырезом жилет,
сидел на узенькой козетке и говорил женщине с бледным и матовым лицом такие слова:

— Ну, Юлия, я окончательно решил и поступаю к этой сволочи — гетману в броневой
дивизион.
После этого женщина, кутающаяся в серый пуховый платок, истерзанная полчаса тому
назад и смятая поцелуями страстного Онегина, ответила так:
— Я очень жалею, что никогда я не понимала и не могу понимать твоих планов.

Михаил Семенович взял со столика перед козеткой стянутую в талии рюмочку
душистого коньяку, хлебнул и молвил:

— И не нужно.

Через два дня после этого разговора Михаил Семеныч преобразился. Вместо цилиндра
на нем оказалась фуражка блином, с офицерской кокардой, вместо штатского платья —
короткий полушубок до колен и на нем смятые защитные погоны. Руки в перчатках с
раструбами, как у Марселя в «Гугенотах», ноги в гетрах. Весь Михаил Семенович с ног
до головы был вымазан в машинном масле (даже лицо) и почему-то в саже. Один раз, и