Page 171 - Чевенгур

отдадим сразу все, как Чепурный, то они потом истратят все имущество и снова захотят, а
дать будет нечего, и они нас сместят и убьют. Они же не знают, сколько чего у революции,
весь список города у одного меня. А Чепурный хочет, чтоб сразу ничего не осталось и
наступил конец, лишь бы тот конец был коммунизмом. А мы до конца никогда не допустим,
мы будем давать счастье помаленьку, и опять его накоплять, и нам хватит его навсегда. Ты
скажи, Саш, это верно так надо?
Дванов еще не знал, насколько это верно, но он хотел полностью почувствовать
желания Прокофия, вообразить себя его телом и его жизнью, чтобы самому увидеть, почему
по его будет верно. Дванов прикоснулся к Прокофию и сказал:
— Говори мне еще, я тоже хочу здесь жить.
Прокофий оглядел светлую, но неживую степь и Чевенгур позади, где луна блестела в
оконных стеклах, а за окнами спали одинокие прочие, и в каждом из них лежала жизнь, о
которой теперь необходимо было заботиться, чтобы она не вышла из тесноты тела и не
превратилась в постороннее действие. Но Дванов не знал, что хранится в каждом теле
человека, а Прокофий знал почти точно, он сильно подозревал безмолвного человека.
Дванов вспоминал многие деревни и города и многих людей в них, а Прокофий
попутно памяти Александра указывал, что горе в русских деревнях — это есть не мука, а
обычай, что выделенный сын из отцовского двора больше уж никогда не является к отцу и не
тоскует по нем, сын и отец были связаны нисколько не чувством, а имуществом; лишь
редкая странная женщина не задушила нарочно хотя бы одного своего ребенка на своем
веку, — и не совсем от бедности, а для того, чтобы еще можно свободно жить и любиться со
своим мужиком.
— Вот сам видишь, Саш, — убедительно продолжал Прокофий,
— что от удовлетворения желаний они опять повторяются и даже нового чего-то
хочется. И каждый гражданин поскорее хочет исполнить свои чувства, чтобы меньше
чувствовать себя от мученья. Но так на них не наготовишься — сегодня ему имущество
давай, завтра жену, потом счастья круглые сутки, — это и история не управится. Лучше
будет уменьшать постепенно человека, а он притерпится: ему так и так все равно страдать.
— Что же ты хочешь сделать, Прош?
— А я хочу прочих организовать. Я уже заметил, где организация, там всегда думает не
более одного человека, а остальные живут порожняком и вслед одному первому.
Организация
— умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем хорошо, только
одному первому плохо — он думает. При организации можно много лишнего от человека
отнять.
— Зачем это нужно, Прош? Ведь тебе будет трудно, ты будешь самым несчастным,
тебе будет страшно жить одному и отдельно, выше всех. Пролетариат живет друг другом, а
чем же ты будешь жить?
Прокофий практически поглядел на Дванова: такой человек — напрасное существо, он
не большевик, он побирушка с пустой сумкой, он сам — прочий, лучше б с Яковом Титычем
было говорить: тот знает, по крайней мере, что человек все перетерпит, если давать ему
новые, неизвестные мучения, — ему вовсе не больно: человек чувствует горе лишь по
социальному обычаю, а не сам его внезапно выдумывает. Яков Титыч понял бы, что дело
Прокофия вполне безопасное, а Дванов только излишне чувствует человека, но аккуратно
измерить его не может.
И голоса двоих людей смолкли вдалеке от Чевенгура, в громадной лунной степи;
Копенкин долго ожидал Дванова на околице, но так и не дождался, слег от утомления в
ближний бурьян и уснул.
Проснулся он уже на заре от грохота телеги: все звуки от чевенгурской тишины
превращались в гром и тревогу. Это Чепурный ехал искать Прокофия в степь на готовой
подводе, чтоб тот выезжал за женщинами. Прокофий же был совсем недалеко, он давно
возвращался с Двановым в город.