Page 174 - Чевенгур

высоким, потому что уже лишалось смутной силы солнца, делавшей небо туманным и
низким. Дванов почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбивается и
исчезает, а человек остается на одном месте со своей надеждой на будущее; и Дванов
догадался, почему Чепурный и большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть
конец истории, конец времени, время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска.
Мимо Дванова пробежал босой возбужденный прочий, за ним несся Кирей с
небольшой собакой на руках, потому что она не поспевала за скоростью Кирея; немного
позади бежало еще пятеро прочих, еще не знающих, куда они бегут, — эти пятеро были
людьми уже в годах, однако они стремились вперед со счастьем малолетства, и встречный
ветер выдувал из их длинных слегшихся волос ночлежный сор и остья репьев. Сзади всех
гулко проскакал на устоявшейся Пролетарской Силе Копенкин и махнул Дванову рукой на
степь. По горизонту степи, как по горе, шел высокий дальний человек, все его туловище
было окружено воздухом, только подошвы еле касались земной черты, и к нему неслись
чевенгурские люди. Но человек шел, шел и начал скрываться по ту сторону видимости, а
чевенгурцы промчались половину степи, потом начали возвращаться — опять одни.
Чепурный прибежал уже после, весь взволнованный и тревожный.
— Чего там, говори, пожалуйста! — спрашивал он у грустно бредущих прочих.
— Там шел человек, — рассказывали прочие. — Мы думали, он к нам идет, а он
скрылся.
Чепурный же стоял и не видел надобности в одном далеком человеке, когда есть близко
множество людей и товарищей. И он сказал о таком недоуменном положении подъехавшему
Копенкину.
— А ты думаешь, я знаю! — произнес Копенкин с высоты коня. — Я им все время
вслед кричал: граждане, товарищи, дураки, куда вы скачете — остановись! А они бегут:
наверно, как и я, интернационала захотели, — что им один город на всей земле!
Копенкин подождал, пока Чепурный подумает, и добавил:
— Я тоже скоро отбуду отсель. Человек куда-то пошел себе по степи, а ты тут сиди и
существуй — лишь бы твой коммунизм был, а его нет тут ни дьявола! Спроси у Саши, он
тоже горюет.
Здесь Чепурный уже ясно почувствовал, что пролетариат Чевенгура желает
интернационала, то есть дальних, туземных и инородных людей, дабы объединиться с ними,
чтобы вся земная разноцветная жизнь росла в одном кусте. В старое время через Чевенгур
проходили цыгане и какие-то уроды и арапы, их бы можно привлечь в Чевенгур, если бы они
показались где-либо, но теперь их совсем и давно не видно. Значит, после доставки женщин
Прокофию придется поехать в южные рабские страны и оттуда переселить в Чевенгур
угнетенных. А тем пролетариям, которые не смогут от слабости и старости дойти пешком до
Чевенгура, тем послать помощь имуществом и даже отправить весь город чохом, если
потребуется интернационалу, а самим можно жить в землянках и в теплых оврагах.
Прочие, вернувшись в город, иногда залезали на крыши домов и смотрели в степь, не
идет ли оттуда к ним какой-нибудь человек, не едет ли Прошка с женами, не случится ли
что-нибудь вдали. Но над бурьяном стоял один тихий и пустой воздух, а по заросшему
тракту в Чевенгур сдувалась ветром бесприютная перекати-поле, одинокая трава-странник.
Дом Якова Титыча поставлен был как раз поперек бывшей столбовой дороги, и
юго-восточный ветер нагнал на него целый сугроб перекати-поля. Яков Титыч от времени до
времени очищал дом от травяных куч, чтобы через окна шел свет и он мог считать
проходящие дни. Кроме этой нужды, Яков Титыч вовсе не выходил днем наружу, а
питательные растения собирал ночью в степи. У него опять начались ветры и потоки, и он
жил с одним тараканом. Таракан же каждое утро подползал к оконному стеклу и глядел в
освещенное теплое поле; его усики трепетали от волнения и одиночества — он видел
горячую почву и на ней сытные горы пищи, а вокруг тех гор жировали мелкие существа, и
каждое из них не чувствовало себя от своего множества.
Однажды к Якову Титычу зашел Чепурный — Прокофия все не было и нет, Чепурный