Page 172 - Чевенгур

— Каких пригонять? — спросил Прокофий у Чепурного и сел в повозку.
— Не особых! — указал Чепурный. — Женщин, пожалуйста, но знаешь: еле-еле, лишь
бы в них разница от мужика была, — без увлекательности, одну сырую стихию доставь!
— Понял, — сказал Прокофий и тронул лошадь в отъезд.
— Сумеешь? — спросил Чепурный.
Прокофий обернулся своим умным надежным лицом.
— Диво какое! Кого хочешь пригоню, любых в одну массу сплочу, никто в одиночку
скорбеть не останется.
И Чепурный успокоился: теперь пролетариат будет утешен, но вдруг он кинулся вслед
поехавшему Прокофию и попросил его, уцепившись в задок телеги:
— И мне, Прош, привези: чего-то прелести захотелось! Я забыл, что я тоже
пролетарий! Клавдюши ведь не вижу!
— Она к тетке в волость пошла, — сообщил Прокофий, — я ее доставлю обратным
концом.
— А я того не знал, — произнес Чепурный и засунул в нос понюшку, чтобы
чувствовать табак вместо горя разлуки с Клавдюшей.
Федор Федорович Гопнер уже выспался и наблюдал с колокольни чевенгурского храма
тот город и то окружающее место, где, говорят, наступило будущее время и был начисто
сделан коммунизм
— оставалось лишь жить и находиться здесь. Когда-то, в молодости лет, Гопнер
работал на ремонте магистрали англо-индийского телеграфа, и там тоже местность была
похожа на чевенгурскую степь. Давно было то время, и ни за что оттуда нельзя догадаться,
что Гопнер будет жить при коммунизме, в одном смелом городе, который, быть может,
Гопнер и проходил, возвращаясь с англо-индийского телеграфа, но не запомнил на пути: это
жалко, лучше б было уже с тех пор ему остановиться навсегда в Чевенгуре, хотя неизвестно:
говорят только, что здесь хорошо живет простой человек, но Гопнер того пока не чувствует.
Внизу шли Дванов и Копенкин, не зная, где им отдохнуть, и сели у ограды кладбища.
— Саш! — крикнул сверху Гопнер. — Здесь похоже на англо-индийский телеграф —
тоже далеко видно и чистое место!
— Англо-индийский? — спросил Дванов и представил себе ту даль и таинственность,
где он проходит.
— Он, Саш, висит на чугунных опорах, а на них марки, идет себе проволока через
степи, горы и жаркие страны!
У Дванова заболел живот, с ним всегда это повторялось, когда он думал о дальних,
недостижимых краях, прозванных влекущими певучими именами — Индия, Океания, Таити
и острова Уединения, что стоят среди синего океана, опираясь на его коралловое дно.
Яков Титыч тоже похаживал в то утро; на кладбище он являлся ежедневно, — оно одно
походило на дубраву, а Яков Титыч любил слушать скучный звук дерева, страдающего от
ветра. Гопнеру Яков Титыч понравился: худой старый человек, на ушах кожа посинела от
натяжения, то же самое, что у Гопнера.
— Тебе хорошо здесь или так себе? — спросил Гопнер; он уже слез с колокольни и
сидел у ограды в куче людей.
— Терпимо, — сказал Яков Титыч.
— Ни в чем не нуждаешься?
— Так обхожусь.
Наступал свежий солнечный день, долгий, как все дни в Чевенгуре; от такой долготы
жизнь стала заметней, и Чепурный полагал, что революция выиграла время прочему
человеку.
— Что же нам нынче делать? — спросил всех Гопнер, и все немного забеспокоились,
один Яков Титыч стоял покойно.
— Тут уняться нечем, — сказал он, — жди чего-нибудь.
Яков Титыч отошел на поляну и лег против солнца отогреваться; последние ночи он