Page 27 - Чевенгур

«Нельзя, — с кротостью разумной силы отвечал паровоз. — Мне с высоты насыпи
видны многие деревни: там люди плачут — ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в
сальник — туго затянули, поршневую скалку нагрею на ходу».
Захар Павлович шел и отдавал болты на сальнике.
— Действительно, затянули, сволочи, — разве ж так можно!
— Чего ты сам возишься? — спрашивал дежурный механик, выходя из конторы. —
Тебя очень просили копаться там? Скажи — да или нет?
— Нет, — укрощенно говорил Захар Павлович. — Мне показалось, туго затянули…
Механик не сердился.
— Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни — все равно на ходу парят.
После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу:
«Дело не в затяжке — там шток посредине разработан, оттого и сальники парят. Разве я
сам хочу это делать?»
— Да я видел, — вздыхал Захар Павлович. — Но я ведь обтирщик, сам знаешь, мне не
верят.
«Вот именно!» — густым голосом сочувствовал паровоз и погружался во тьму своих
охлажденных сил.
— Я ж и говорю! — поддакивал Захар Павлович.
Когда Саша поступил на вечерние курсы, то Захар Павлович про себя обрадовался. Он
всю жизнь прожил своими силами, без всякой помощи, никто ему ничего не подсказывал —
раньше собственного чувства, а Саше книги чужим умом говорят.
— Я мучился, а он читает — только и всего! — завидовал Захар Павлович.
Почитав, Саша начинал писать. Жена Захара Павловича не могла уснуть при лампе.
— Все пишет, — говорила она. — А чего пишет?
— а ты спи, — советовал Захар Павлович. — Закрой глаза кожей — и спи!
Жена закрывала глаза, но и сквозь веки видела, как напрасно горит керосин. Она не
ошиблась — действительно, зря горела лампа в юности Александра Дванова, освещая
раздражающие душу страницы книг, которым он позднее все равно не последовал. Сколько
он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место — та
пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В
семнадцать лет Дванов еще не имел брони над сердцем — ни веры в бога, ни другого
умственного покоя; он не давал чужого имени открывающейся перед ним безымянной
жизни. Однако он не хотел, чтобы мир оставался ненареченным, — он только ожидал
услышать его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний.
Однажды он сидел ночью в обычной тоске. Его не закрытое верой сердце мучилось в
нем и желало себе утешения. Дванов опустил голову и представил внутри своего тела
пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не
усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слов песни.
Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра, дующегося в просторную
тьму позади него, а впереди, откуда рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и
огромное — горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и
сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь, и пустота внутри тела еще
более разжималась, готовая к захвату будущей жизни.
— Вот это — я! — громко сказал Александр.
— Кто — ты? — спросил неспавший Захар Павлович.
Саша сразу смолк, объятый внезапным позором, унесшим всю радость его открытия.
Он думал, что сидит одиноким, а его слушал Захар Павлович.
Захар Павлович это заметил и уничтожил свой вопрос равнодушным ответом самому
себе:
— Чтец ты — и больше ничего… Ложись лучше спать, уже поздно…
Захар Павлович зевнул и мирно сказал:
— Не мучайся, Саш, ты и так слабый…