Page 25 - Чевенгур

— Я все живу и думаю: да неужели человек человеку так опасен, что между ними
обязательно власть должна стоять? Вот из власти и выходит война… а я хожу и думаю, что
война — это нарочно властью выдумано: обыкновенный человек так не может…
Саша спрашивал, как же должно быть.
— Так, — отвечал Захар Павлович и возбуждался. — Иначе как-нибудь. Послали бы
меня к германцу, когда ссора только началась, я бы враз с ним уговорился, и вышло бы
дешевле войны. А то умнейших людей послали!
Захар Павлович не мог себе представить такого человека, с каким нельзя бы душевно
побеседовать. Но там наверху — царь и его служащие — едва ли дураки. Значит, война —
это несерьезное, нарочное дело. И здесь Захар Павлович становился в тупик: можно ли по
душам говорить с тем, кто нарочно убивает людей, или у него прежде надо отнять вредное
оружие, богатство и достоинство?
В первый раз Саша увидел убитого человека в своем же депо. Шел последний час
работы — перед самым гудком. Саша набивал сальники в цилиндрах, когда два машиниста
внесли на руках бледного наставника, из головы которого густо выжималась и капала на
мазутную землю кровь. Наставника унесли в контору и оттуда стали звонить по телефону в
приемный покой. Сашу удивило, что кровь была такая красная и молодая, а сам
машинист-наставник такой седой и старый: будто внутри он был еще ребенком.
— Черти! — ясно сказал наставник. — Помажьте мне голову нефтью, чтоб кровь-то
хоть остановилась!
Один кочегар быстро принес ведро нефти, окунул в нее обтирочные концы и помазал
ими жирную от крови голову наставника. Голова стала черная, и от нее пошло видимое всем
испарение.
— Ну вот, ну вот! — поощрил наставник. — Вот мне и полегчало. А вы думали, я
умру? Рано еще, сволочи, ликовать…
Наставник понемногу ослаб и забылся. Саша разглядел ямы в его голове и глубоко
забившиеся туда, вдавленные, уже мертвые волосы. Никто не помнил своей обиды против
наставника, несмотря на то, что ему и сейчас болт был дороже и удобней человека.
Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми свои глаза, чтобы из
них не капали во всеуслышание слезы. Он снова видел, что как ни зол, как ни умен и храбр
человек, а все равно грустен и жалок и умирает от слабости сил.
Наставник вдруг открыл глаза и зорко вгляделся в лица подчиненных и товарищей. Во
взоре его еще блестела ясная жизнь, но он уже томился в туманном напряжении, а
побелевшие веки закатывались в подбровную глазницу.
— Чего плачете? — с остатком обычного раздражения спросил наставник. Никто не
плакал — у одного Захара Павловича из вытаращенных глаз шла по щекам грязная
невольная влага. — Чего вы стоите и плачете, когда гудка не было!
Машинист-наставник закрыл глаза и подержал их в нежной тьме; никакой смерти он не
чувствовал — прежняя теплота тела была с ним, только раньше он ее никогда не ощущал, а
теперь будто купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей. Все это уже
случалось с ним, но очень давно, и где — нельзя вспомнить. Когда наставник снова открыл
глаза, то увидел людей, как в волнующейся воде. Один стоял низко над ним, словно
безногий, и закрывал свое обиженное лицо грязной, испорченной на работе рукой.
Наставник рассердился на него и поспешил сказать, потому что вода над ним уже
смеркалась:
— Плачет чего-то, а Гераська опять, скотина, котел сжег… Ну, чего плачет? Нового
человека соберись и сделай…
— Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота
внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленных костей, но не может
пролезть от своего слишком большого старого роста…
— Нового человека соберись и сделай… Гайку, сволочь, не сумеешь, а человека
моментально…