Page 28 - Чевенгур

— И этот в воде из любопытства утонет, — прошептал для себя Захар Павлович под
одеялом. — А я на подушке задохнусь. Одно и то же.
Ночь продолжалась тихо — из сеней было слышно, как кашляют сцепщики на станции.
Кончался февраль, уже обнажались бровки на канавах с прошлогодней травой, и на них
глядел Саша, словно на сотворение земли. Он сочувствовал появлению мертвой травы и
рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по отношению к себе.
Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а самого себя воображал
с трудом. О себе он только думал, а постороннее чувствовал с впечатлительностью личной
жизни и не видел, чтобы у кого-нибудь это было иначе.
Захар Павлович однажды разговорился с Сашей, как равный человек.
— Вчера котел взорвался у паровоза серии Ще, — говорил Захар Павлович.
Саша это уже знал.
— Вот тебе и наука, — огорчался по этому и по какому-то другому поводу Захар
Павлович. — Паровоз только что с завода пришел, а заклепки к черту!.. Никто ничего
серьезного не знает
— живое против ума прет…
Саша не понимал разницы между умом и телом и молчал. По словам Захара Павловича
выходило, что ум — это слабосудная сила, а машины изобретены сердечной догадкой
человека, — отдельно от ума.
Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и странными голосами
говорили люди, как чужие племена.
— Кочуют! — прислушивался Захар Павлович. — До чего-нибудь докочуются.
Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни, он ничуть не удивился
революции.
— Революция легче, чем война, — объяснял он Саше. — На трудное дело люди не
пойдут: тут что-нибудь не так…
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради безошибочности,
отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят — добра не
будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз почувствовав удовольствие
быть умным человеком. Но в одну октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю
ночь пробыл на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал дверями, не
давая заснуть жене.
— Да угомонись ты, идол бешеный! — ворочалась в одиночестве старуха. — Вот
пешеход-то!.. И что теперь будет — ни хлеба, ни одежи!.. Как у них руки-то стрелять не
отсохнут — без матерей, видно, росли!
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой, поддакивая дальней
стрельбе.
«Неужели это так?» — спрашивал себя Захар Павлович и уходил закуривать новую
цигарку.
— Ложись, леший! — советовала жена.
— Саша, ты не спишь? — волновался Захар Павлович. — Там дураки власть берут, —
может, хоть жизнь поумнеет.
Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар Павлович искал самую
серьезную партию, чтобы сразу записаться в нее. Все партии помещались в одном казенном
доме, и каждая считала себя лучше всех. Захар Павлович проверял партии на свой разум —
он искал ту, в которой не было бы непонятной программы, а все было бы ясно и верно на
словах. Нигде ему точно ни сказали про тот день, когда наступит земное блаженство. Одни
отвечали, что счастье — это сложное изделие, и не в нем цель человека, а в исполнении
исторических законов. А другие говорили, что счастье состоит в сплошной борьбе, которая
будет длиться вечно.