Page 23 - Чевенгур

усталости мальчугане, нищенствовавшем без всякого внимания к подаянию. Он его посадил
дежурить около больной женщины, которая ему не перестала быть милее всех.
Саша целыми днями сидел на табуретке, в ногах больной, и женщина ему казалась
такой же красивой, как его мать в воспоминаниях отца. Поэтому он жил и помогал больной с
беззаветностью позднего детства, никем раньше не принятого. Женщина полюбила его и
называла Александром, не привыкнув быть госпожой. Но скоро она выздоровела, и ее муж
сказал Саше: «На тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь».
Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ уборной, верхом на
мусоре, сидел Прошка и копался руками под собой. Он теперь собирал кости, тряпки и
жесть, курил и постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.
— Ты опять плачешь, гундосый черт? — не прерывая работы, спросил Прошка. —
Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче соленое ел.
Но Прошка пошел не в трактир, а к Захару Павловичу. Тот читал книгу вслух от своей
малограмотности: «Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: я
люблю тебя, дорогая…»
Прошка сначала послушал — думал, что это сказка, а потом разочаровался и сразу
сказал:
— Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас Сашку-сироту приведу!
— А?! — испугался Захар Павлович. Он обернулся своим печальным старым лицом,
которое бы и теперь любила жена, если бы она жива была.
Прошка снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал ему рубль, потому что
он теперь был и Сашке рад. Столяр съехал с квартиры на шпалопропиточный завод, и Захару
Павловичу досталась пустота двух комнат. В последнее время хотя и беспокойно, но забавно
было жить с сыновьями столяра; они возмужали настолько, что не знали места своей силе и
несколько раз нарочно поджигали дом, но всегда живьем тушили огонь, не дав ему
полностью разгореться. Отец на них серчал, а они говорили ему: «Чего ты, дед, огня боишься
— что сгорит, то не сгниет; тебя бы, старого, сжечь надо — в могиле гнить не будешь и не
провоняешь никогда!»
Перед отъездом сыновья повалили будку уборной и отрубили хвост дворовому псу.
Прошка не сразу отправился к Сашке: сначала он купил пачку папирос «Землячок» и
запросто побеседовал с бабами в лавке. Потом Прошка возвратился к мусорной куче.
— Сашка, — сказал он. — Пойдем, я тебя отведу, чтобы ты больше мне не
навязывался.
В следующие годы Захар Павлович все более приходил в упадок. Чтобы не умереть
одному, он завел себе невеселую подругу — жену Дарью Степановну. Ему легче было
никогда полностью не чувствовать себя: в депо мешала работа, а дома зудела жена. В
сущности, такая двухсменная суета была несчастием Захара Павловича, но если бы она
исчезла, то Захар Павлович ушел бы в босяки. Машины и изделия его уже перестали горячо
интересовать: во-первых, сколько ни работал он, все равно люди жили бедно и жалобно,
во-вторых, мир заволакивался какой-то равнодушной грезой — наверно, Захар Павлович
слишком утомился и действительно предчувствовал свою тихую смерть. Так бывает под
старость со многими мастеровыми: твердые вещества, с которыми они имеют дело целые
десятилетия, тайно обучают их непреложности всеобщей гибельной судьбы. На их глазах
выходят из строя паровозы, преют годами под солнцем, а потом идут в лом. В воскресные
дни Захар Павлович ходил на реку ловить рыбу и додумывать последние мысли.
Дома его утешением был Саша. Но и на этом утешении мешала сосредоточиться
постоянно недовольная жена. Может быть, это вело к лучшему: если бы Захар Павлович мог
до конца сосредоточиться на увлекавших его предметах, он бы, наверное, заплакал.
В такой рассеянной жизни прошли целые годы. Иногда, наблюдая с койки читающего
Сашу, Захар Павлович спрашивал:
— Саш, тебя ничего не мучает?
— Нет, — говорил Саша, привыкший к обычаям приемного отца.