Page 9 - Чевенгур

Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно и как надо. Затем наставник до
вечера занимался паровозами и ссорами с машинистами. Когда зажгли свет, Захар Павлович
напомнил наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои мысли.
— Отец машины — рычаг, а мать — наклонная плоскость, — ласково проговорил
наставник, вспоминая что-то задушевное, что давало ему покой по ночам. — Попробуй
завтра топки чистить — приди вовремя. Но не знаю, не обещаю — попробуем, посмотрим…
Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь, а
— топка!.. Ну, иди, иди прочь!
Еще одну ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а на заре, за три часа до
начала работы, пришел в депо. Лежали обкатанные рельсы, стояли товарные вагоны с
надписями дальних стран: Закаспийские, Закавказские, Уссурийские железные дороги.
Особые странные люди ходили по путям: умные и сосредоточенные
— стрелочники, машинисты, осмотрщики и прочие. Кругом были здания, машины,
изделия и устройства.
Захару Павловичу представился новый искусный мир — такой давно любимый, будто
всегда знакомый, — и он решил навеки удержаться в нем.
За год до недорода Мавра Фетисовна забеременела семнадцатый раз. Ее мужик, Прохор
Абрамович Дванов, обрадовался меньше, чем полагается. Созерцая ежедневно поля, звезды,
огромный текущий воздух, он говорил себе: на всех хватит! И жил спокойно в своей хате,
кишащей мелкими людьми — его потомством. Хотя жена родила шестнадцать человек, но
уцелело семеро, а восьмым был приемыш — сын утонувшего по своему желанию рыбака.
Когда жена за руку привела сироту, Прохор Абрамович ничего против не сказал:
— Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать надежней… Покорми его,
Мавруша!
Сирота поел хлеба с молоком, потом отодвинулся и зажмурился от чужих людей.
Мавра Фетисовна поглядела на него и вздохнула:
— Новое сокрушение господь послал… Помрет недоростком, должно быть: глазами не
живуч, только хлеб будет есть напрасно…
Но мальчик не умирал два года и даже ни разу не болел. Ел он мало, и Мавра
Фетисовна смирилась с сиротой.
— Ешь, ешь, родимый, — говорила она, — у нас не возьмешь
— у других не схватишь…
Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни на что не обращал глубокого
внимания — болеют ли дети или рождаются новые, плохой ли урожай или терпимый, — и
поэтому он всем казался добрым человеком. Лишь почти ежегодная беременность жены его
немного радовала: дети были его единственным чувством прочности своей жизни — они
мягкими маленькими руками заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески
заботиться. Он ходил, жил и трудился как сонный, не имея избыточной энергии для
внутреннего счастья и ничего не зная вполне определенно. Богу Прохор Абрамович молился,
но сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти молодости, вроде любви к
женщинам, желания хорошей пищи и прочее, — в нем не продолжались, потому что жена
была некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год. Умножение детей
уменьшало в Прохоре Абрамовиче интерес к себе; ему от этого становилось как-то
прохладней и легче. Чем дальше жил Проход Абрамович, тем все терпеливей и безотчетней
относился ко всем деревенским событиям. Если б все дети Прохора Абрамовича умерли в
одни сутки, он на другие сутки набрал бы себе столько же приемышей, а если бы и
приемыши погибли, Прохор Абрамович моментально бросил бы свою земледельческую
судьбу, отпустил бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда — туда, куда всех
людей тянет, где сердцу, может быть, так же грустно, но хоть ногам отрадно.
Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по хозяйственным
соображениям: в эту осень меньше родилось детей в деревне, чем в прошлую, а главное —
не родила тетка Марья, рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые