Page 84 - Чевенгур

уходила, нагнувшись, ни в чем не упрекая сына. Копенкин знал, что там, куда она пошла, у
нее ничего нет, и побежал в обход по балке, чтобы построить ей курень. Где-то под лесом
живали в теплое время огородники и бахчеводы, и Копенкин думал поставить курень матери
именно там, чтобы мать нашла себе в лесу другого отца и нового сына.
Сегодня мать приснилась Копенкину с обыкновенным горюющим лицом — она
утирала себе концом платочка, чтобы не пачкать его весь, сморщенные слезницы глаз и
говорила — маленькая и иссохшая перед выросшим сыном:
— Опять себе шлюшку нашел, Степушка. Опять мать оставил одну — людям на обиду.
Бог с тобой.
Мать прощала, потому что потеряла материнскую силу над сыном, рожденным из ее же
крови и окаянно отступившим от матери.
Копенкин любил мать и Розу одинаково, потому что мать и Роза было одно и то же
первое существо для него, как прошлое и будущее живут в одной его жизни. Он не понимал,
как это есть, но чувствовал, что Роза — продолжение его детства и матери, а не обида
старушки.
И Копенкин зашелся сердцем, что мать ругает Розу.
— Мама, она тоже умерла, как и ты, — сказал Копенкин, жалея беспомощность
материнского зла.
Старуха отняла платок — она и не плакала.
— И-и, сынок, ты их только слушай! — засплетничала мать.
— Она тебе и скажет и повернется — все под стать, а женишься
— спать не с кем: кости да кожа, а на шее рожа. Вот она, присуха твоя, поступочкой
идет: у, подлая, обвела малого!..
По улице шла Роза — маленькая, живая, настоящая, с черными грустными глазами, как
на картине в сельсовете. Копенкин забыл мать и прошиб стекло — для лучшего наблюдения
Розы. За стеклом была деревенская летняя улица — пустая и скучная, как во всех деревнях в
засуху и жару, а Розы не было. Из переулка вылетела курица и побежала по колее,
растопырив пылящие крылья. Вслед за ней вышли оглядывающиеся люди, а потом другие
люди понесли некрашеный дешевый гроб, в каких хоронят на общественные средства
безвестных людей, не помнящих родства.
В гробу лежала Роза — с лицом в желтых пятнах, что бывает у неблагополучных
рожениц. В черноте ее волос вековала неженская седина, а глаза засосались под лоб в
усталом отречении ото всех живых. Ей никого не нужно, и мужикам, которые ее несли, она
тоже была немила. Носильщики трудились только из общественной повинности, в порядке
подворной очереди.
Копенкин вглядывался и не верил: в гробу лежала не та, которую он знал, — у той
было зрение и ресницы. Чем ближе подносили Розу, тем больше темнело ее старинное лицо,
не видевшее ничего, кроме ближних сел и нужды.
— Вы мать мою хороните! — крикнул Копенкин.
— Нет, она немужняя жена! — без всякой грусти сказал мужик и поправил полотенце
на плече. — Она, видишь ты, не могла в другом селе помереть, в аккурат у нас скончалась:
не все ей равно было…
Мужик считал свой труд. Это Копенкин сразу понял и успокоил подневольных людей:
— Как засыпете ее, приходите — я поднесу.
— Можно, — ответил тот же крестьянин. — На сухую хоронить грешно. Теперь она
раба божья, а все одно неподъемная, аж плечи режет.
Копенкин лежал на лавке и ждал возвращения мужиков с кладбища. Откуда-то дуло
холодом. Копенкин встал, чтобы заложить разбитое стекло, но все окна были невредимы.
Дуло от утреннего ветра, а на дворе давно ржал непоеный конь Пролетарская Сила.
Копенкин оправил на себе одежду, икнул и вышел на воздух. Журавль колодца у соседей
нагибался за водой; молодая баба за плетнем ласкала корову, чтобы лучше ее выдоить, и
нежно говорила грудным голосом: