Page 81 - Чевенгур

теперь я тебе погадаю: возьми ты десятую часть от возмужалых, и когда в ичейке столько
будет — тогда и кончится вся революция.
— Почему? — не понял расчета Дванов.
Кузнец пристрастно объяснил:
— Тогда все чудаки к власти отойдут, а народ сам по себе заживет — обоим сторонам
удовольствие…
Копенкин предложил собранию, не теряя минуты, гнаться за Плотниковым, чтобы
ликвидировать его, пока он новой живой банды не набрал. Дванов выяснил у деревенских
коммунистов, что в Калитве Плотников хотел объявить мобилизацию, но у него ничего не
вышло; тогда два дня шли сходы, где Плотников уговаривал всех идти добровольцами. И
сегодня шел такой же сход, когда напали Дванов и Копенкин. Сам Плотников до точности
знает крестьян, мужик лихой, верный своим односельчанам и оттого враждебный всему
остальному свету. Мужики его уважают вместо скончавшегося попа.
Во время схода прибежала баба и крикнула:
— Мужики, красные на околице — целый полк на лошадях скачет сюда!
А когда Копенкин с Двановым показались на улице, все подумали, что это полк.
— Едем, Дванов! — соскучился слушать Копенкин. — Куда та дорога ведет? Кто с
нами поедет?
Коммунисты смутились:
— Та дорога на деревню Черновку… Мы, товарищи, все безлошадные…
Копенкин махнул на них отрекающейся рукой.
Кузнец бдительно поглядел на Копенкина и сам подошел к нему:
— Ну, прощай, что ль! — и протянул обширную руку.
— Прощай хоть ты, — ответил подачей ладони Копенкин. — Помни меня — начнешь
шевелиться: назад вернусь, а кончу тебя!
Кузнец не побоялся:
— Попомни, попомни: моя фамилия Сотых. Я тут один такой. Когда дело к рассудку
пойдет — я сам буду верхом с кочережкой. И коня найду: а то они, видишь ты, безлошадные,
сукины дети…
Слобода Калитва жила на спуске степи к долине. Сама же долина реки Черной Калитвы
представляла сплошную чащу болотных зарослей.
Пока люди спорили и утрамбовывались меж собой, шла вековая работа природы: река
застарела, девственный травостой ее долины затянулся смертельной жидкостью болот, через
которую продирались лишь жесткие острецы камыша.
Мертвое руно долины ныне слушало лишь безучастные песни ветра. В конце лета здесь
всегда идет непосильная борьба ослабшего речного потока с овражными выносами песка,
своею мелкой перхотью навсегда отрезающего реку от далекого моря.
— Вот, товарищ Дванов, погляди налево, — указал на синеву поймы Копенкин. — Я
тут бывал с отцом еще мальчишкой: незабвенное место было. На версту хорошей
травянистой вонью несло, а теперь тут и вода гниет…
Дванов редко встречал в степи такие длинные таинственные страны долин. Отчего,
умирая, реки останавливают свою воду и покрывают непроходимой мочажиной травяные
прибрежные покровы? Наверно, вся придолинная страна беднеет от смерти рек. Копенкин
рассказал Дванову, сколько скота и птицы было раньше у крестьян в здешних местах, когда
река была свежая и живая.
Смеркающаяся вечерняя дорога шла по окраине погибшей долины. До Черновки от
Калитвы было всего шесть верст, но Черновку всадники заметили, когда уже въехали на
чье-то гумно. В то время Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в
хатах света не держала.
Копенкин пошел узнавать, чья власть в деревне, а Дванов остался с лошадьми на
околице.
Наставала ночь — мутная и скучная; таких ночей боятся дети, познавшие в первый раз