Page 86 - Чевенгур

Копенкин уже полюбил рябого Федора за его хозяйственное желание власти: тем более
и Дванов говорил, что Советская власть — это царство множества природных невзрачных
людей.
— Какая тебе власть? — сказал Копенкин. — Мы природная сила.
Дванову городские дома показались слишком большими: его глазомер привык к хатам
и степям.
Над городом сияло лето, и птицы, умевшие размножиться, пели среди строений и на
телефонных столбах. Дванов оставил город строгой крепостью, где было лишь
дисциплинированное служение революции, и ради этого точного пункта ежедневно жили и
терпели рабочие, служащие и красноармейцы; ночью же существовали одни часовые, и они
проверяли документы у взволнованных полночных граждан. Теперь Дванов увидел город не
местом безлюдной святости, а праздничным поселением, освещенным летним светом.
Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди
и без карточек продавали серые булки. Около вокзала — на базе губпродкома — висела
сырая вывеска с отекшими от недоброкачественной краски буквами. На вывеске было кратко
и кустарно написано: «ПРОДАЖА ВСЕГО ВСЕМ ГРАЖДАНАМ. ДОВОЕННЫЙ ХЛЕБ,
ДОВОЕННАЯ РЫБА, СВЕЖЕЕ МЯСО, СОБСТВЕННЫЕ СОЛЕНИЯ».
Под вывеской малыми буквами была приписана фирма:
«Ардулянц, Ромм, Колесников и К».
Дванов решил, что это нарочно, и зашел в лавку. Там он увидел нормальное
оборудование торговли, виденное лишь в ранней юности и давно забытое: прилавки под
стеклом, стенные полки, усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых приказчиков
вместо агентов продбаз и завхозов, живую толпу покупателей и испускающие запах сытости
запасы продуктов.
— Это тебе не губраспред! — сочувственно сказал какой-то созерцатель торговли.
Дванов ненавистно оглянулся на него. Человек не смутился такого взгляда, а, напротив,
торжественно улыбнулся: что, дескать, следишь, я радуюсь законному факту!
Целая толпа людей стояла помимо покупателей: это были просто наблюдатели, живо
заинтересованные отрадным происшествием. Их имелось больше покупателей, и они тоже
косвенно участвовали в торговле. Иной подходил к хлебу, отминал кусочек и брал его в рот.
Приказчик без возражения ожидал дальнейшего. Любитель торговли долго жевал крошку
хлеба, всячески регулируя ее языком и глубоко задумавшись; потом сообщал приказчику
оценку:
— Горчит! Знаешь — чуть-чуть! На дрожжах ставите?
— На закваске, — говорил приказчик.
— Ага — вот: это и чувствуется. Но и то уж — размол не пайковый и пропечен
по-хозяйски: говорить нечего!
Человек отходил к мясу, ласково щупал его и долго принюхивался.
— Что, отрубить, что ль? — спрашивал торговец.
— Я гляжу, не конина ли? — исследовал человек. — Да нет, жил мало, и пены не
видать. А то, знаешь, от конины вместо навара пена бывает: мой желудок ее не принимает, я
человек болящий…
Торговец, спуская обиду, смело хватал мясо:
— Какая тебе конина?! Это белое черкасское мясо — тут один филей. Видишь, как
нежно парует — на зубах рассыпаться будет. Его, как творог, сырым можно кушать.
Удовлетворенный человек отходил к толпе наблюдателей и детально докладывал о
своих открытиях.
Наблюдатели, не оставляя постов, сочувственно разбирали все функции торговли. Двое
не вытерпели и пошли помогать приказчикам — они сдували пыль с прилавков, обметали
пером весы для пущей точности и упорядочивали разновески. Один из этих добровольцев
нарезал бумажек, написал на них названия товаров, затем приделал бумажки к проволочным
ножкам, а ножки воткнул в соответствующие товары; над каждым товаром получилась