Page 80 - Чевенгур
P. 80

Копенкина.
                     — Ты  куда  идешь?  Ты  кто  такой? —  услышал  Дванов  голос  Копенкина.  Не  слушая
               ответа, Копенкин водворил пленного бандита в чулан.
                     — Ты  знаешь,  товарищ  Дванов,  я  было  самого  ихнего  Плотникова  не  словил, —
               сообщил  Копенкин,  клокоча  возбужденной  грудью. —  Двое  их  стервецов  ускакали  —  ну,
               кони  их  хороши!  На  моем  пахать  надо,  а  я  на  нем  воюю…  Хотя  на  нем  мне  счастье  —
               сознательная скотина!.. Ну, что ж, надо сход собирать…
                     Копенкин  сам  залез  на  колокольню  и  ударил  в  набат.  Дванов  вышел  на  крыльцо  в
               ожидании собрания крестьян. Вдалеке выскакивали на середину  улицы дети и, поглядев в
               сторону Дванова, убегали опять. Никто не шел на гулкий срочный призыв Копенкина.
                     Колокол  мрачно  пел  над  большой  слободой,  ровно  перемежая  дыхание  с  возгласом.
               Дванов заслушался, забывая значение набата. Он слышал в напеве колокола тревогу, веру и
               сомнение.  В  революции  тоже  действуют  эти  страсти  —  не  одной  литой  верой  движутся
               люди, но также и дребезжащим сомнением.
                     К крыльцу подошел черноволосый мужик в фартуке и без шапки, наверно — кузнец.
                     — Вы  что  тут  народ  беспокоите? —  прямо  спросил  он. —  Езжайте  себе,
               други-товарищи, дальше. Есть у нас дураков десять
                     — вот вся ваша опора тут…
                     Дванов также прямо попросил его сказать, чем он обижен на Советскую власть.
                     — Оттого  вы  и  кончитесь,  что  сначала  стреляете,  а  потом  спрашиваете, —  злобно
               ответил кузнец. — Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да
               подавись  ты  сам  такой  землей!  Мужику  от  земли  один  горизонт  остается.  Кого  вы
               обманываете-то?
                     Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на питание ее будущих сил.
                     — Это ты себе оставь! — знающе отвергнул кузнец. — Десятая часть народа — либо
               дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски — за кем хошь
               пойдут.  Был  бы царь  —  и  для  него нашлась бы  ичейка  у  нас.  И в партии  у  вас  такие  же
               негодящие люди… Ты говоришь — хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает —
               кому ж твоя революция останется? А война, говорят, вся прошла… говорить, сообразив, что
               перед ним такой же странный человек, как и все коммунисты: как будто ничего человек, а
               действует против простого народа.
                     Дванов нечаянно улыбнулся мысли кузнеца: есть, примерно, десять процентов чудаков
               в народе, которые на любое дело пойдут
                     — и в революцию, и в скит на богомолье.
                     Пришел Копенкин, тот на все упреки кузнеца отвечал ясно:
                     — Сволочь ты, дядя! Мы живем теперь все вровень, а ты хочешь так: рабочий не жри, а
               ты чтоб самогон из хлеба курил!
                     — Вровень, да не гладко! — мстил кузнец. — Кляп ты понимаешь в ровной жизни! Я
               сам,  как  женился,  думаю  над  этим  делом:  получается,  что  всегда  чудаки  над  нами
               командовали, а сам народ никогда власть не принимал: у него, друг, посурьезней дела были
               — дураков задаром кормил…
                     Кузнец похохотал умным голосом и свертел цигарку.
                     — А если б разверстку отменили? — поставил вопрос Дванов.
                     Кузнец было повеселел, но опять нахмурился:
                     — Не может быть! Вы еще хуже, другое придумаете — пускай уж старая беда живет:
               тем более мужики уж приучились хлеб хоронить…
                     — Ему ништо нипочем: сволочь-человек! — оценил Копенкин собеседника.
                     К  дому  стал  подбираться  народ:  пришли  человек  восемь  и  сели  в  сторонке.  Дванов
               подошел к ним — это оказались уцелевшие члены ячейки Калитвы.
                     — Начинай речь! — насмехался кузнец. — Все чудаки в сборе, не хватает малость…
                     Кузнец помолчал, а потом опять охотно заговорил:
                     — Вот ты меня послушай. У нас людей пять тысяч, и малых и больших. Ты запомни. А
   75   76   77   78   79   80   81   82   83   84   85