Page 91 - Чевенгур

могиле долго лежит: кость да волос; жизнь его, утрачивая всякие вожделения, подсушенная
утюгом труда, сжалась в одно сосредоточенное сознание, которое засветило глаза Гопнера
позднею страстью голого ума.
Дванов вспомнил про свои прежние встречи с ним. Когда-то они много беседовали о
шлюзовании реки Польного Айдара, на которой стоял их город, и курили махорку из кисета
Гопнера; говорили они не столько ради общественного блага, сколько от своего избыточного
воодушевления, не принимавшегося людьми в свою пользу.
Оратор говорил сейчас мелкими простыми словами, в каждом звуке которых было
движение смысла; в речи говорившего было невидимое уважение к человеку и боязнь его
встречного разума, отчего слушателю казалось, что он тоже умный.
Один партиец, соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу:
— Обтирочных концов нету — лопухи заготовляем!..
Электричество припогасло до красного огня — это по инерции еще вращалась
динамо-машина на станции. Все люди поглядели вверх. Электричество тихо потухло.
— Вот тебе раз! — сказал кто-то во мраке.
В тишине было слышно, как громко ехала телега по мостовой и плакал ребенок в
далекой комнате сторожа.
Фуфаев спросил у Дванова, что такое товарообмен с крестьянами в пределах местного
оборота — о чем докладывал секретарь. Но Дванов не знал. Гопнер тоже не знал: подожди,
сказал он Фуфаеву, если ремень сошьют на станции, тогда докладчик тебе скажет.
Электричество загорелось: на электрической станции привыкли устранять неполадки
почти на ходу машин.
— Свободная торговля для Советской власти, — продолжал докладчик, — все равно
что подножный корм, которым залепится наша разруха хоть на самых срамных местах…
— Понял? — тихо спросил Фуфаев у Гопнера. — Надо буржуазию в местный оборот
взять — она тоже утильный предмет…
— Во-во! — расслышал и Гопнер, почерневший от скрытой слабости.
Оратор приостановился:
— Ты что там, Гопнер, зверем гудишь? Ты не спеши соглашаться — для меня самого
не все ясно. Я вас не убеждаю, а советуюсь с вами — я не самый умный…
— Ты — такой же! — громко, но доброжелательно определил Гопнер. — Дурей нас
будешь — другого поставим, будь мы прокляты!
Собрание удовлетворенно засмеялось. В те времена не было определенного кадра
знаменитых людей, зато каждый чувствовал свое собственное имя и значение.
— А ты слова тяни на нитку и на нет своди, — еще раз посоветовал оратору Гопнер, не
поднимаясь с места.
С потолка капала грязь. Из какой-то маленькой разрухи вверху с чердака проходила
мутная вода. Фуфаев думал, что напрасно умер его сын от тифа — напрасно заградительные
отряды отгораживали города от хлеба и разводили сытую вошь.
Вдруг Гопнер позеленел, сжал сухие обросшие губы и встал со стула.
— Мне дурно, Саш! — сказал он Дванову и пошел с рукой у рта.
Дванов вышел за ним. Наружи Гопнер остановился и оперся головой о холодную
кирпичную стену.
— Ты ступай дальше, Саш, — говорил Гопнер, стыдясь чего-то. — Я сейчас обойдусь.
Дванов стоял. Гопнера вырвало непереваренной черной пищей, но очень немного.
Гопнер вытер реденькие усы красным платком.
— Сколько лет натощак жил — ничего не было, — смущался Гопнер. — А сегодня три
лепешки подряд съел — и отвык…
Они сели на порог дома. Из зала было распахнуто для воздуха окно, и все слова
слышались оттуда. Лишь ночь ничего не произносила, она бережно несла свои цветущие
звезды над пустыми и темными местами земли. Против горсовета находилась конюшня
пожарной команды, а каланча сгорела два года назад. Дежурный пожарный ходил теперь по