Page 121 - Доктор Живаго

— За товарищем Деминой из райсовета пролетка придет, — сказала Галиуллина. —
Товарищ Демина добрый человек, я скажу, она уступит пролетку. Не тужи, товарищ доктор,
перевезем твою больную.
— О, я не о том! Я только об уголке, где можно было бы написать направление. Но
если будет и пролетка… Простите, вы не мать будете поручику Галиуллину, Осипу
Гимазетдиновичу? Я с ним вместе на фронте служил.
Дворничиха вздрогнула всем телом и побледнела. Схватив доктора за руку, она
сказала:
— Пойдем наружу. На дворе поговорим.
Едва выйдя за порог, она быстро заговорила.
— Тише, оборони Бог услышат. Не губи меня. Юсупка плохой дорожка пошел. Ты сам
посуди, Юсупка кто? Юсупка из учеников, мастеровой. Юсуп должен понимать, простой
народ теперь много лучше стало, это слепому видно, какой может быть разговор. Я не знаю,
как ты думаешь, тебе, может, можно, а Юсупке грех, Бог не простит. Юсупа отец в солдатах
пропал, убили, да как, ни лица не оставили, ни рук, ни ног.
Она была не в силах говорить дальше и, махнув рукой, стала ждать, пока уймется
волнение. Потом продолжала:
— Пойдем. Я тебе сейчас пролетку справлю. Я знаю, кто ты.
Он тут был два дня, сказывал. Ты, говорит, Лару Гишарову знаешь. Хорошая была
девушка. Сюда к нам ходила, помню. А теперь какая будет, кто вас знает. Разве можно,
чтобы господа против господ пошли? А Юсупке грех. Пойдем, пролетку выпросим.
Товарищ Демина даст. А товарищ Демина знаешь кто? Оля Демина, у Лары Гишаровой
мамаши в мастерицах служила. Вот кто. И тоже отсюда. С этого двора. Пойдем.

13

Уже совсем стемнело. Кругом была ночь. Только белый кружок света из карманного
фонарика Деминой шагах в пяти перед ними скакал с сугроба на сугроб и больше сбивал с
толку, чем освещал идущим дорогу. Кругом была ночь, и дом остался позади, где столько
людей знало ее, где она бывала девочкой, где, по рассказам, мальчиком воспитывался её
будущий муж, Антипов.
Демина покровительственно-шутливо обращалась к нему:
— Вы правда дальше без фонарика дойдете? А? А то бы я дала, товарищ доктор. Да. Я
когда-то не на шутку в нее врезамшись была, любила без памяти, когда девочками мы были.
У них швейное заведение было, мастерская. Я у них в ученицах жила. Нынешний год
видались с ней. Проезжала. Проездом в Москве была. Я ей говорю, куда ты, дура?
Оставалась бы. Вместе бы жили, нашлась бы тебе работа. Куда там! Не хочет. Ее дело.
Головой она за Пашку вышла, а не сердцем, с тех пор и шалая.
Уехала.
— Что вы о ней думаете?
— Осторожно. Скользко тут. Сколько раз говорила, чтобы не выливали помоев перед
дверью, — как об стену горох. Что о ней думаю? Как это думаю? А чего тут думать. Некогда.
Вот тут я живу. Я от нее скрыла, брата ее, военного, похоже, расстреляли. А мать ее,
прежнюю мою хозяйку, я наверное выручу, хлопочу за нее. Ну, мне сюда, до свидания.
И вот они расстались. Свет Деминского фонарика ткнулся внутрь узкой каменной
лестницы и побежал вперед, освещая испачканные стены грязного подъема, а доктора
обступила тьма.
Направо легла Садовая-Триумфальная, налево Садовая-Каретная. В черной дали на
черном снегу это уже были не улицы в обычном смысле слова, а как бы две лесные просеки в
густой тайге тянущихся каменных зданий, как в непроходимых дебрях Урала или Сибири.
Дома были свет, тепло.
— Что так поздно? — спросила Антонина Александровна и, не дав ему ответить,