Page 143 - Доктор Живаго

безоговорочно. Эта прямолинейность покоряла. Но такие вещи живут в первоначальной
чистоте только в головах создателей и то только в первый день провозглашения. Иезуитство
политики на другой же день выворачивает их наизнанку. Что мне сказать тебе? Эта
философия чужда мне. Эта власть против нас. У меня не спрашивали согласия на эту ломку.
Но мне поверили, а мои поступки, даже если я совершил их вынужденно, меня обязывают.
Тоня спрашивает, не опоздаем ли мы к огородным срокам, не прозеваем ли времени
посадки. Что ей ответить? Я не знаю здешней почвы. Каковы климатические условия?
Слишком короткое лето. Вызревает ли тут вообще что-нибудь?
Да, но разве мы едем в такую даль огородничать? Тут нельзя даже скаламбурить «за
семь верст киселя хлебать», потому что верст этих, к сожалению, три или четыре тысячи.
Нет, откровенно говоря, тащимся мы так далеко совсем с другой целью. Едем мы
попробовать прозябать по современному, и как-нибудь примазаться к разбазариванию
бывших дедушкиных лесов, машин и инвентаря. Не к восстановлению его собственности, а к
её расточению, к обобществленному просаживанию тысяч, чтобы просуществовать на
копейку, и непременно как все, в современной, не укладывающейся в сознании, хаотической
форме. Озолоти меня, я на старых началах не приму завода даже в подарок. Это было бы так
же дико, как начать бегать голышом, или перезабыть грамоту. Нет, история собственности в
России кончилась. А лично мы, Громеко, расстались со страстью стяжательства уже в
прошлом поколении.

27

Спать не было возможности от духоты и спертого воздуха.
Голова доктора плавала в поту на промокшей от пота подушке.
Он осторожно спустился с края полатей и тихонько, чтобы никого не будить,
приотодвинул вагонную дверь.
В лицо ему пахнуло сыростью, липкой, как когда в погребе лицом попадешь в паутину.
«Туман», — догадался он. — «Туман.
День наверное будет знойный, палящий. Вот почему так трудно дышать и на душе
такая давящая тяжесть».
Перед тем как сойти на полотно, доктор постоял в дверях, вслушиваясь кругом.
Поезд стоял на какой-то очень большой станции, разряда узловых. Кроме тишины и
тумана, вагоны были погружены еще в какое-то небытие и заброшенность, точно о них
забыли, — знак того, что состав стоял на самых задворках, и что между ним и далеким
вокзальным зданием было большое расстояние, занятое бесконечною сетью путей.
Два рода звуков слабо раздавались в отдалении.
Сзади, откуда они приехали, слышалось мерное шлепанье, словно там полоскали белье,
или ветер щелкал о древко флагштока мокрым полотнищем флага.
Спереди доносился рокот, заставивший доктора, побывавшего на войне, вздрогнуть и
напречь слух.
«Дальнобойные орудия», — решил он, прислушавшись к ровному, спокойно
прокатывающемуся гулу на низкой, сдержанной ноте.
«Вот как. К самому фронту подъехали», — подумал доктор, покачал головой и
спрыгнул с вагона вниз на землю.
Он прошел несколько шагов вперед. За двумя следующими вагонами поезд обрывался.
Состав стоял без паровоза, который куда-то ушел вместе с отцепленными передними
вагонами.
«То-то они вчера храбрились, — подумал доктор. — Чувствовали видно, что лишь
довезут их, с места бросят в самый огонь».
Он обошел конец поезда в намерении пересечь пути и разыскать дорогу на станцию. За
углом вагона как из-под земли вырос часовой с ружьем. Он негромко отрезал:
— Куда? Пропуск!